Дракула
Шрифт:
— Я ничего не вижу: мы стоим на месте, нет никаких волн, лишь вода мягко журчит вдоль борта. Я слышу человеческие голоса вдали и вблизи и скрип и шум весел в уключинах. Откуда-то раздался выстрел из ружья; его эхо кажется далеким. Вот раздался топот над моей головой — тащат какие-то веревки и цепи. Что такое? Откуда-то луч света, и я чувствую дуновение ветерка.
Тут она умолкла. Она приподнялась с дивана, где лежала так, словно ее кто-то принуждал к этому, и простерла обе руки ладонями внутрь, точно поднимала какую-то тяжесть. Ван Хелзинк и я посмотрели друг на друга — нам все стало ясно.
Наступило продолжительное молчание. Мы поняли, что ее время прошло и что она больше нам ничего не скажет, нам тоже нечего было сказать.
Тут
— Видите, друзья мои. Он у нас в руках: он покинул свой ящик с землей. Но ему еще нужно попасть на берег. Ночью он, может быть, где-нибудь спрячется. Но если его не перенесут на берег или если корабль не причалит, то он не сможет попасть на сушу.
Он может только ночью изменить свой облик и перепрыгнуть или перелететь на берег, так как если его понесут, он не сможет сбежать. И если его будут переносить, то, возможно, таможенные чиновники захотят осмотреть содержимое ящика. Таким образом, если он сегодня до рассвета не попадет на берег, весь следующий день для него пропал. В этом случае мы попадем как раз вовремя. Если он не уйдет ночью, мы нападем на него днем, выгрузим его, и он будет в нашей власти: ведь он не может показаться таким, какой он на самом деле — в человеческом образе, — тогда его узнают…
Сегодня рано утром мы снова с трепетом прислушивались к ее словам во сне. На сей раз она еще дольше не засыпала, а когда заснула, оставалось лишь несколько минут до рассвета, так что мы начали отчаиваться.
Ван Хелзинк, казалось, вложил всю свою душу в старания, и в конце концов, повинуясь его воле, она ответила:
— Всюду мрак. Слышу журчание воды на уровне моего уха и какой-то треск, точно дерева о дерево.
Она умолкла, и взошло солнце… Придется ждать до завтра.
И вот мы едем в Галац и сгораем от нетерпения. Мы должны были приехать между двумя и тремя часами утра; но уже в Бухарест мы приехали с опозданием на три часа, так что раньше чем после восхода солнца никак не сможем быть на месте. Значит, у нас будут еще два гипнотических сеанса с миссис Харкер, и тот или другой прольют больше света на то, что произошло.
Позже.
Солнце взошло и зашло. К счастью, все происходило в такое время, когда нам ничто не мешало, так как, случилось это на станции, у нас не было бы необходимого покоя и уединения. Миссис Харкер поддавалась гипнозу еще хуже, чем сегодня утром. Боюсь, ее способность читать мысли графа прекратится как раз тогда, когда мы больше всего будем в этом нуждаться. Мне кажется, что начинает работать главным образом ее собственная фантазия.
Вот что она сказала в трансе:
— Что-то выходит: оно проходит мимо меня, точно холодный ветер. Вдали слышатся какие-то глухие звуки — точно люди говорят на каких-то странных языках; сильный шум воды и вой волков.
Она умолкла и больше ничего не сказала. Когда очнулась, то не могла вспомнить ничего из того, что говорила.
30 октября, 7 часов вечера.
Мы близ Галаца; потом мне некогда будет писать. Сегодня мы нетерпеливо ждали восхода солнца. Зная, что с каждым днем становится все труднее усыплять миссис Харкер, Ван Хелзинк принялся за дело гораздо раньше, чем обыкновенно. Его усилия не производили никакого действия, и лишь за минуту до восхода солнца она заговорила. Профессор не терял драгоценного времени и засыпал ее вопросами, на которые она так же быстро отвечала:
— Всюду мрак. Слышу шум воды и стук дерева о дерево. Где-то мычит скотина. Вот еще какой-то звук, очень странный, точно…
Она умолкла.
— Дальше, дальше! Говорите, я приказываю, — сказал Ван Хелзинк, волнуясь.
Она открыла глаза и произнесла:
— Ах, профессор, зачем вы просите меня делать то, чего, вы сами знаете, я не могу! Я ничего не помню.
Затем, заметив наши удивленные лица, она встревожилась и, переводя свой взор с одного лица на другое, спросила:
— Что я сказала? Что я сказала? Я ничего не помню, кроме того, что я лежала тут в полусне, а вы мне говорили: «Дальше! Говорите, я приказываю!» И мне странно было слышать, точно я какое-то непослушное дитя!
— О, миссис Мина, — сказал Ван Хелзинк с грустью, — это доказательство того — если вообще нужны доказательства — что я люблю и уважаю вас, раз слово, сказанное мною в более серьезном тоне для вашего же добра, могло показаться вам таким странным, потому что я приказывал той, которой я считаю счастьем повиноваться.
Раздаются свистки: мы приближаемся к Галацу.
30 октября.
Мистер Моррис повел меня в гостиницу, где для нас были приготовлены комнаты, заказанные по телеграфу; он один был свободен, так как не говорил ни на одном иностранном языке. Годалминг пошел к вице-консулу, Джонатан отправился с обоими докторами к агенту пароходства узнать подробности о прибытии «Царицы Екатерины».
Позже.
Лорд Годалминг вернулся. Консул в отъезде, а вице-консул болен, так что все было сделано простым писцом. Он был очень любезен и обещал и впредь делать все, что в его власти.
30 октября.
В девять часов доктор Ван Хелзинк, доктор Сьюард и я отправились к господам Маккензи и Штейнкопф, агентам лондонской фирмы Хэтвуд. Они получили телеграмму из Лондона с просьбой оказывать нам всевозможные услуги. Они тотчас же провели нас на борт «Царицы Екатерины», стоявшей в гавани на якоре. Тут мы увиделись с капитаном по имени Донелсон, который рассказал, что он еще никогда в жизни не совершал такого удачного рейса.
— Господи, — сказал он, — мы даже боялись, что такое счастье не пройдет даром. Неудивительно, что мы так скоро пришли из Лондона в Черное море, раз ветер дул нам в корму точно сам черт. И за все время мы ровно ничего не видели. Как только мы приближались к какому-нибудь кораблю, порту или мысу, поднимался туман, сопровождавший нас все время, пока мы проходили мимо них. У Гибралтара нам даже не удалось подать сигнала, и до самых Дарданелл, где пришлось ждать пропуска, мы никого не встретили. Сначала я хотел опустить паруса и постоять на месте, пока не пройдет туман, но потом подумал, что если сатана решил поскорее вогнать нас в Черное море, то он все равно это сделает; вдобавок, если мы придем раньше, то владельцам не будет никакого убытка и не повредит также нашей репутации, а старый черт, старавшийся так из своих личных интересов, будет лишь благодарен нам за то, что мы ему не мешаем.
Такая смесь простоты и хитрости, предрассудков и коммерческих соображений расшевелила Ван Хелзинка, и он ответил:
— Мой друг, этот дьявол гораздо умнее, чем кажется, и он знает, когда встречаться с достойным соперником.
Шкипер остался недоволен комплиментом, но продолжал:
— Когда мы прошли Босфор, люди стали ворчать: некоторые из них, румыны, пришли ко мне и попросили меня выкинуть за борт тот большой ящик, который какой-то странный господин погрузил на корабль перед самым отходом из Лондона. Господи! До чего эти иностранцы суеверны! Я их живо осадил, предложив им следить за своими обязанностями, но когда нас снова окутал туман, я решил, что, может быть, они и правы, хотя им я ничего не сказал. Итак, мы пошли дальше, и после того, как туман простоял пять дней, я решил, что пусть ветер несет нас, куда хочет, так как все равно против дьявола не пойдешь — он сумеет настоять на своем. Как бы там ни было, но дорога была все время прекрасная, вода все время глубока, и два дня тому назад, когда восходящее солнце показалось сквозь туман, мы уже находились на реке против Галаца.