Дриблингом через границу
Шрифт:
Проходя по центру, я люблю вспоминать описания межвоенного Львова из книг историка Ивана Крипьякевича и пытаюсь представить себе несуществующее уже кладбище возле кафедрального собора недалеко от Рыночной площади и стену вокруг этого кладбища, еврейский квартал возле руин синагоги «Золотая Роза», ссоры православных с католиками из-за того, чьи колокола звучат громче и чьи вообще имеют право звонить, борьбу православных русинов за разрешение проводить похоронные процессии через заселенную католиками Рыночную площадь. Пытаюсь представить, как раскачивали несуществующий уже мостик над загнанной теперь под землю Полтвой монахи-францисканцы, чтобы шутки ради сбросить с этого мостика в грязь зазевавшегося еврейского паренька. Как горела львовская ратуша — и в первый раз, и во второй, и в третий. Как нашли гробы с костями в подвалах нынешнего муниципального драмтеатра, чем сильно напугали горожан. Как и тогда уже любили, наверное, сетовать, что «все идет к худшему» и прежнего Львова уже нет.
Но труднее всего, пожалуй, поверить в то, что граница города в XIX веке проходила так близко к центру и что район, где я сейчас живу, по тогдашним меркам был уже где-то в другом измерении и не имел ничего общего со Львовом. В принципе, и сейчас не имеет, если считать одним городом структуру, обладающую всего лишь архитектурной целостностью.
Прогуливаясь по любимым улочкам Львова, я часто захожу в бывшие «бродячие кофейни». Это совершенно свободная от туристического интереса страница истории нескольких поколений львовской богемы, которая и в советские времена собиралась в таких кофейнях — на некоторое время в одной, затем переходила в другую и так далее. Достаточно было зайти в любой день в какую-нибудь из них, чтобы наверняка встретить и Гию, то есть Григория Гонгадзе, и, тоже уже покойного, культового львовского журналиста Сашу Кривенко, и художников из андерграундного общества «Шлях», и поэтов, скажем, из группы «Бу-Ба-Бу». В студенческие годы мы часто оставляли друг для друга записки прямо на входных дверях университета: «На парах не буду. Пошла в ‘Кривую липу’». Наш тогдашний декан собирал записки и приносил их на экзамены, а когда мы не могли ответить на вопрос, ехидно осведомлялся, не рассказывали ли об этом в «Кривой липе» — была такая популярная кофейня в начале 90-х.
Туда ходили, как теперь заходят в социальные сети, ведь кафе испокон веков были обязательным и совершенно необходимым атрибутом мира искусства. Польский писатель Витольд Гомбрович в своих «Дневниках» пишет, что пребывает в состоянии абсолютного отчаяния из-за того, что в Аргентине лишен «даже литературной кофейни». Кто знает, возможно, упадок книгоиздания в какой-то мере связан с предательством богемы, ее переходом из мира реальной кофейни в виртуальную социальную сеть. В этом смысле у футбола перед литературой бесценное преимущество — его невозможно перевести в виртуальное измерение и лишить непосредственных человеческих контактов. К счастью.
Мне нравится, когда журналисты, интервьюируя своих впервые приехавших в город собеседников, спрашивают: «Что вы сделаете прежде всего в этом городе?» Нравится читать ответы: пойду на танцы, поднимусь на ратушу, выпью шампанского на Высоком замке [10] . Еще больше мне нравятся туристы, которые приезжают во Львов часто и давно. Вообще-то для них надо бы придумать другое слово: какие же они туристы, если все здесь знают и видели, но продолжают приезжать. Это люди, с которыми приятно прогуливаться, потому что такие прогулки — увлекательная игра, обмен тем, что удалось заметить не поверхностному, а внимательному и острому взгляду.
10
Высокий замок — гора в центральной части Львова (413 м), на которой сейчас разбит парк и устроена смотровая площадка.
То есть с туризмом тут нет ничего общего. Двое моих варшавских знакомых, отец и сын, — именно такие путешественники, они изучают транспортную сеть. То есть изучают ее дома, а приезжают проверить, действительно ли все так, как они читали, и сфотографироваться. Их снимки — сплошные метафоры: трамваи на самой короткой трамвайной линии Европы в Крыму, самые старые в Европе троллейбусы из Тернополя, уникальная троллейбусная развязка в Ровно. Они лучше любого специалиста могут проложить маршрут в любом направлении. Ко всему прочему, на этих фотографиях попадаются удачно подловленные камерой девушки на высоченных каблуках, которые героически преодолевают гору насыпанного поперек дороги гравия, или же философски настроенные бомжи, с удобством возлежащие в брендовых спальниках из секонд-хенда вблизи круглосуточного алко-маркета, потягивая пиво, срок годности которого закончился еще до того, как его успели продать. Попадаются и романтически пустынные утренние серпантины улочек, которые редко видишь такими безлюдными. Или, наоборот, непривычная и оттого больше похожая на флеш-моб огромная толпа возле витрины книжного. Прогулки с варшавянами приятны и лишены элемента одержимости, свойственного обычным туристам. Ведь главное для них всегда одно и то же: доехать вместе до некой точки на карте, установить там штатив, «поймать» кадр, сделать снимок, снова сесть в машину и отправиться назад, заполняя время дружелюбным молчанием или разговором о чем угодно. Например, о футболе. Эти мои знакомые болеют за разные варшавские команды, уже не помню, какие именно, но, точно, оба благосклонно относятся к львовским «Карпатам».
Последний пенальти
Марек Беньчик
Варшава
(Марек — Мерседес де ла Торре Монмань)
Мерседес, ты случайно не знаешь, интересовался ли Роберто Боланьо [11] футболом? Спроси, пожалуйста, Хауме Вальробу. Он издатель — наверняка знает.
Обнимаю, Марек.
(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)
Хауме не любитель футбола, я лучше спрошу Вила-Матаса, вот он — фанат (особенно «Барсы»!).
11
Роберто Боланьо (1953–2003) — чилийский поэт и прозаик. (Здесь и далее — прим. перев.)
Обнимаю, Мерседес.
(Энрике Вила-Матас — Мерседес де ла Торре Монмань)
Обожал. Широко известен следующий фрагмент интервью: «Боланьо, легкомысленный шутник, не кичится своим писательством. Он предпочитает рассказывать байки о детстве в Чили: ‘В 1961-м мы жили в Кильпуэ, в пятидесяти метрах от места дислокации сборной Бразилии. Я познакомился с Пеле, Гарринчей, Вавой [12] . Помню, например, что Вава пробил пенальти, а я его не пропустил. Считаю это самым большим своим достижением. Не пропустить пенальти, который бьет Вава!’»
12
Гарринча (наст. имя Мануэл Франсиско дос Сантос; 1933–1983) и Вава (наст. имя Эдвалду Изидиу Нетту; 1934–2002) — знаменитые бразильские футболисты.
Еще Боланьо говорил, что ему нравятся те, кто загоняет мяч в собственные ворота.
Энрике.
(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)
Как видишь, Роберто обожал футбол. Понятия не имею, кто такой Вава. Ты когда-нибудь слышал о Ваве?
М.
Это было, в общем, не так уж давно. Лет семь назад, может, восемь. Короче, начало ноября, почти облетевшие деревья. У футбольных ворот сохли грязно-желтые кучи листьев. Даже сетка, казалось, увядала, опадала в преддверии зимы. Мы били в «детские» ворота, то есть ставили по паре кирпичей в двух метрах от столбиков, но пенальти — после трех угловых — лупили, как положено. По обычным футбольным воротам, с одиннадцати метров, где сохранился след извести — въелся в землю, как родимое пятно. Начинало моросить, а мы, как всегда в те годы, остались вдвоем. Середина недели, время — часа два дня, вокруг в радиусе пятисот метров — ни души. Вава давал мне фору, два-три очка, он всегда играл лучше, но уже тогда все чаще проигрывал, дыхалки не хватало, я брал скоростью, более здоровым, хе-хе, питанием. Наконец мы закончили, дождь все усиливался — в студенческие годы я написал стихотворение, начинавшееся со слов: «У неба над Варшавой простатит», — и вдруг, уже садясь в машину, я понял. Понял, что мы играли в последний раз — вот-вот выпадет снег, а потом, весной, мы уже не встретимся; понял, что над стадионом «Орел», на главный газон которого я выбежал восьмилетним, в зеленой футболке, воцарилась вечная тишина, которая поглотит все забитые нами за столько — столько! — лет голы, что сегодняшняя, совершенно обычная, встреча завершает наше многолетнее пинание мяча не только здесь, на «Орле», но и везде, на всех гроховских [13] стадионах нашего детства, на газонах возле Стадиона Десятилетия [14] , на спортплощадке лицея на улице Гренадеров, на поле возле улицы Вспульна Дрога, где однажды появился Дуда [15] , забил мне с поворотом и исчез навсегда, на асфальтовом пятачке у Аптечной и на булыжной мостовой за рестораном «Заглоба», откуда всегда пахло жареной печенкой, на жесткой площадке при начальной школе на Сенницкой, где я учился и куда приходил играть тридцать лет спустя; понял, что со всех этих и подобных им мест в эту среду вечером дождь смывает следы нашего присутствия, тысячи часов, проведенных за пинанием мяча, что наступил неумолимый конец, обращающий весь Грохов в призрачный дождливый музей, и здесь, в этой точке, мне больше ничего не светит. А возможно, и вообще ничего не светит — в ближайшие тридцать лет. Вскоре, впрочем, я перебрался на другой берег Вислы, в центр, и никогда больше не звонил Ваве, как и он мне, и мяч тоже больше никогда не гонял.
13
Грохов — район Варшавы на правом берегу Вислы.
14
Стадион Десятилетия — открыт 22 июля 1955 г., в годовщину так называемого «Июльского манифеста» 1944 г., определившего «социалистический путь развития» Польши; после 1989 г. использовался в качестве вещевого рынка («Ярмарка Европы»); в 2007 г. был снесен, а на его месте построен новый Национальный стадион, ставший одной из площадок Чемпионата Европы 2012 г.
15
Дуда (наст. имя Сержиу Паулу Барбоса Валенте; р. 1980) — португальский футболист.
Я тебя угощу странным чаем, травяным. Я экспериментирую — выращиваю разные травки, генетикой балуюсь. Этот — с примесью сэнтя, остальные — модифицированная жимолость и лекарственный подорожник. Заказ для фирмы «Гербаполь», пробная партия поступит в продажу через пару месяцев. Напишем на упаковке, что чай повышает потенцию — вмиг раскупят. Я всегда считала это своей личной миссией — улучшить нашему затраханному обществу стояк… Да, дружная была компания, только Вава держался немного особняком, он был, может, и самый умный, самый начитанный, но такой… более уличный… дворовый, обожал провокации, сразу бил в слабое место, мог любого одним словом раздавить. Однако на поле они как-то ладили: днем на них рассчитывать было нечего — неслись на свой газон возле Стадиона или на «Орел», так что провожали нас после уроков одни зубрилы-паралитики. Джо появлялся вечером, высчитывал, в какие дни моя мать работает на фабрике во вторую смену и заканчивает в десять вечера — можно было два часа пообжиматься. Собственно, я была его девушкой, хотя мы договорились это не афишировать. Я не любила привлекать к себе внимание, а он меня стеснялся: я не умела скрывать свои чувства, говорили, что у меня все на лице написано, не по возрасту, хотя ведь я девственницей оставалась чуть ли не дольше всех в классе, уж Джо-то знает. Ну а потом, в выпускном классе, я вообще была их девушкой, эдакий Шарик при танкистах, муза абсенскаристов, как они себя по-идиотски именовали. Главным был Джо, но чисто по-дружески я предпочитала Грача, его приятеля. В кино ходили втроем, Джо хватал меня за левую сиську, Грач — за правую, их лапы встречались под моей блузкой, как Герек с Хонеккером на мосту Дружбы. Но прикосновения Джо были нежнее… Ясное дело — поэт. Я в свое время тоже кое-что пописывала, раз напечаталась в «Радаре» и студенческое кабаре организовала. Но больше всего мне нравилось копаться в земле и смотреть, как что растет.
16
Дворец Сташица — здание Польской академии наук, построено по заказу философа, ученого, писателя, мецената Станислава Сташица в 1820–1823 гг. и передано варшавскому Обществу друзей науки.