Дроздово поле, или Ваня Житный на войне
Шрифт:
Вдруг видят: острием в землю вонзилось древко, на котором вьется знакомое знамя — яблоко златое, над солнечным яблоком горит честной крест. А под хоругвью лежит знаменосец сербского властелина — Павел Орлович. Ой-ё-ёй! Отсекли ему правую руку, отсекли ему левую ногу. Тут же лежат отсеченные части тела, где рука была — там нога, где нога была — там рука. Но дышит еще знаменосец, только, видать, находится в предсмертном томлении.
Вдруг открылись затуманенные очи, взгляд прояснился — и Павел Орлович заговорил: дескать, то мне чудится или это явь? Иль уж на том свете я иль еще на этом? Вижу я нашу комолую коровушку,
— Наклонись же ко мне, — прошептал умирающий, и белая корова, подломив в коленях ноги, упала рядом со знаменосцем. А Павел Орлович обнял тут коровушку и… поцеловал.
Глядь: а вместо комолой коровы склонилась над ним девушка в белом платье, красоты неописанной.
Павел Орлович сумел улыбнуться, дескать, все ясно: я брежу, сейчас красавица исчезнет… Но девушка не исчезла, а взяла его за единственную руку и омочила горячими слезами. Умирающий сказал: дескать, косовская девица, сестрица, прости меня, я спутал — в бреду ты мне показалась нашей белой коровой… Уходи скорее в свой белый дом, пока янычары не набежали и не увели тебя в черный полон. Мол, видишь: на Косовом поле — всюду кровь, коням она до стремян доходит, воинам — до шелковых поясов, не кровавь, де, своих белых рукавов, не волочи подола в крови, беги скорее домой! Но… на прощанье, дескать, поцелуй меня еще раз…
Росица Брегович, плача навзрыд, поцеловала Павла Орловича — и скоро знаменосец отдал богу душу. А Росица молча надела очки, которые подал ей Шишок: домовик их сохранил, только правое стеколко треснуло. Ваня старался не глядеть на девочку — вот ведь как довелось ей вновь стать собой! И Росица не глядела на товарищей, не радовалась тому, что человеком стала, видать, все печаловалась о погибшем знаменосце.
А домовик Шишок вырвал тут сербское знамя из земли и, подняв его к небу, устремился на турок с криком:
— За мно-о-ой! Впере-ед! За Бояна Юговича! За Милоша Обилича! За Павла Орловича!
Ох, сколько басурман положили на закате Видова дня домовик, самовила да лешак с тремя подручными — людьми! Но так и не смогли они переломить ход Косовского сражения.
А вон и дуб, до которого рукой подать… Шишок сказал самовиле: дескать, Березай заставил дуб нянькой поработать — слетай, Златыгорушка туда, забери дитеку да будем, де, уходить домой: и в гостях, мол, нехорошо — и дома не лучше…
Посестрима полетела над самой землей: живых тут никого уж не было… Заглянула в дупло: а там пусто! Закричала! Замахала руками, дескать, нет в дупле дитенка! Вдруг видят: бредет вдалеке по Косову полю крохотная фигурка в красной курточке, переползает через ужасные препятствия… Как же нянька-дуб выпустил девочку из «детской комнаты»?!
Кто побежал, кто полетел к Яне Божич, но упредили их турки, подоспевшие с того края поля. Один подхватил девочку, орет, дескать, гяурка моя, я первый увидал! Другие гогочут, мол, общая будет гяурка — белая, как сахар, и, как сахар сладкая!
Ох, как побегли тут калики перехожие! Птахи-то первыми налетели — как ведь коршуны: и выклевали глаза изуверу-янычару который стиснул ребенка! Но тут второй перехватил девочку. И разъяренный Шишок набежал: глаза-то у домового цветом стали, точь-в-точь как красный берет, вот-вот пламень из них полыхнет! Как почал он копьем работать — так и измочалил басурман в ветошки! А Златыгорка, подлетев, подхватила Яну Божич и посадила себе на закорки, между пестрых крылышек. Обернулись: приближается турецкая волна…
— Все в сборе, уходить ведь надо, пока не поздно, а, Шишок? — кричит Ваня Житный. — Про какой сок ты говорил?.. Где он у тебя?
— Не у меня, а у Березая, — отвечает домовик. — Лешак наш — готовая фляга, в которой хранится березовый сок из двадцатого века, дело за малым: нажать куда надо, чтобы жидкость брызнула из глаз…
И нажал Шишок: стал печаловаться о вокзальном псе Ерхане, дескать, уж и собака у тебя была отличная, Березаюшка, — настоящий друг, второго такого вовек не сыскать! А какая умная: заднюю лапу пес на живые стволы не задирал, а токмо на мертвые столбы! А, помните, де, как Ерхан кинулся на шиптар-от, хотел нас защитить, не пожалел себя пес — и принял смерть на мосту от злой пули…
Слушал-слушал Березай — и закричал скорым поездом: слезы брызнули из глаз полесового… А домовик тут как тут: подставил фляжку — катятся слезы из правого глаза в емкость, а из левого даром пропадают, капают на землю… Цыганка Гордана не растерялась: ладошку-лодочку подставила к плачущему глазу — и тут же принялась глотать березовый сок.
— Не больше шести глотков! — успел крикнуть домовик.
Гордана выпила сколь надо — и пропала с глаз.
А волна турецких янычар-пехотинцев приближается ведь…
Домовик скорей Яну Божич напоил из фляжки: шесть глотков сделала девочка — и исчезла! Шишок не выдержал искушения и показал янычарам шиш: нате, дескать, выкусите!
А птахи на лету ловили березовые слезы: дюжину слезинок разделили на двоих — и пропали с Косова поля! Росица подставила ладошку к левому плачущему глазу — и, напившись горьких слез, растворилась. А домовик в это время поил Златыгорку из фляжки — и посестрима тоже улетела.
Остались трое на Косовом поле. Шишок тут стал саму березову «флягу» поить соком — как ни уворачивался расстроенный Березай, как ни плевался — а все ж сделал шесть глотков. Источник иссяк…
Домовик протянул Ване флягу, дескать, пей, хозяин! А мальчик говорит:
— Ты сперва…
А турки уж близехонько: копья не мечут, ятаганы не поднимают, стрел не шлют — хотят живыми брать! Домовик заорал: я-то отобьюсь, а ты, мол, попадешься, а мне потом перед Василисой Гордеевной отчет держать, а ну, де, живо пей! Ваня Житный сделал шесть торопливых глотков — и каждый глоток приближал его к своему веку.
Открывает глаза: опять он в заброшенном доме. Окружили его друзья, радуются, соловей выщелкивает: с благополучным, де, возвращеньицем! Только Березай в углу все еще проливает напрасные слезы по своему погибшему другу.
Пошатывает маленько Ваню Житного, а так — ничего: будто и не побывал в четырнадцатом веке, на Косовском сражении. Сорвал мальчик с окошка черный полиэтилен — и ослепили всех солнечные лучи. За окнами-то — раннее утро, в отличие от закатного дня 1389 года. Только… только что-то переменилось: листья на деревьях развернулись в полную силу, и вон уж плоды какие-то чернеются! Росица Брегович подошла, встала рядом и сказала, будто его мысли прочла:
— Думали, день прошел, а тут уж черешня-дичка начинает поспевать!