Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Впрочем, видимо, после беседы с Носиком какие-то представления о том, что образ великого путешественника неполон и не столь уж пригоден для лакировки, забрезжили и у главного «маклаеведа» страны. В биографическом очерке, приложенном к шестому тому Собрания сочинений Миклухо-Маклая, где Д. Д. Тумаркин председателем редакционной комиссии, появилось неожиданное для осторожного деятеля науки высказывание: «Пришло время, устранив мифологические наслоения и «хрестоматийный» глянец, воссоздать образ тамо русс во всей его сложности, полноте и доподлинности» (ММ 6: 669). Разумеется, ни намека на то, какая именно сложность, какая доподлинная тайна скрывается под «хрестоматийным» глянцем.
По словам Носика (1999: 365), «тайна эта была
Гомосексуальность Чайковского
1. Тема и время
Среди тем, недавно бывших запретными и внезапно ставших открытыми, — гомосексуальность Чайковского. Выходят одна за другой книги, где эта тема занимает все больше места (вплоть до «Самоубийства Чайковского»); поставлен балет «Чайковский», в котором главный герой танцует со своим любовником; секс-меньшинства в Петербурге создали общество имени Чайковского… Ну, кому какое дело до гомосексуальности Чайковского? У нас есть его музыка. Гомосексуален он был или нет, мы ею наслаждаемся и будем наслаждаться.
Пост-структуралист Ролан Барт провозгласил «смерть автора» — автор умирает в своем произведении. Когда оно создано, автор исчезает и для читателя существует лишь его произведение. Читателю нет дела до автора, до его намерений, его биографии и связей, неважно, какая ситуация вызвала к жизни произведение. Оно создано таким, каким создано. К чему бы ни стремился автор, его намерения вовсе не обязательно реализовались так, как он хотел. Да и вообще читатель вычитывает из произведения нечто, что автор, быть может, вовсе и не думал внести в произведение. Ведь у читателя другой склад мышления, другой кругозор, другая подготовка и другое время.
С этим трудно согласиться. Мы не бабочки-однодневки. Мы не привязаны к нынешнему моменту. Мы живем в истории и созданы ею. Такими же мы воспринимаем и вещи, нас окружающие. Чтобы понимать мир, нам нужно улавливать связи вещей, их причины. Чтобы предвидеть ход развития, нам надо знать его истоки. Любое произведение звучит для нас совершенно иначе — полнее, интереснее, ближе, — если мы видим его место в истории, знаем его автора, если автор для нас не пустой звук, а полнокровная личность.
В России долгое время Петр Ильич Чайковский был наполовину скрыт от нас. В 1900–1902 гг. появилось трехтомное жизнеописание, составленное его братом Модестом, в котором была сформирована официальная биография — сформирована такой, какою ее хотели видеть родные и близкие Чайковского. Такая биография соответствовала нормам среды, приличиям и идеологии государства и церкви. Жизнь Чайковского была прикрыта тяжелым бархатным занавесом, из-за которого он выходил к публике кланяться — в профессорском сюртуке и в мантии кембриджского доктора. Этот образ был унаследован и утвержден также советской идеологией. Революционным и патриотическим устоям нужен был народный герой, который бы воплощал в себе лучшие качества народа и страдать мог только от гнета самодержавия, в крайнем случае от буржуазной ограниченности — не привелось читать Маркса и Плеханова.
Столько было биографий, но все они придерживались линии, намеченной Модестом. Даже биография, написанная врачом-психоневрологом Стойко, над которой он работал чуть ли не всю жизнь (опубликована посмертно в 1972 г.), ни словом не упоминает гомосексуальность композитора и вообще какие-либо его отклонения от идеала здоровой гармоничной личности и норм поведения. Даже пристрастие к алкоголю, которое отмечал сам Чайковский в своих дневниках (в частности, отвергая пуританство Миклухо-Маклая). Между тем в короткий период относительной свободы от цензурных ограничений, в начале 20-х годов, в Советской России были опубликованы дневник Чайковского (ЧД) и часть его переписки с родными и друзьями, где достаточно ясно выступает его гомосексуальность, которую сам он рассматривал как порок и источник душевных терзаний.
Творчество его необычайно драматично, мелодии томительно прекрасны и зачастую наполнены слезами, гармонии потрясают красотой и какой-то отрешенностью от мира. Не оставляет впечатление, что Чайковский другой, не тот, который обрисован в десятках биографий.
Первой осуществила прорыв к истинной жизни Чайковского эмигрантская писательница Берберова. На основе опубликованных дневников и писем Чайковского, а также бесед с родными и друзьями композитора она первой заговорила о специфической сексуальной ориентации Чайковского, о его любви к тем или иным юношам. Но характерно, что даже она в своей книге 1936 г. (российск. изд. Берберова 1997) ни разу не употребила слов «гомосексуальность», «гомосексуальный». Она избегала называть этот ужасный порок по имени, страшилась осквернить этим словом образ великого композитора.
Но так или иначе джин был выпущен из бутылки. В том же году два эмигрантских писателя, Адамович и Ходасевич, выступая с откликами на сочинения Берберовой, высказались о публикации дневников Чайковского в Советской России и о самом Чайковском в его новом облике.
Адамович назвал публикацию дневников «великим грехом перед памятью Петра Ильича, а самый дневник — ужасающим, ошеломляющим, невероятным в своей болтливой откровенности… Его можно было бы резюмировать словом, которое, однако, тут неприменимо и недопустимо, потому что записи принадлежат одареннейшему человеку: слово это — ничтожество».
Он противопоставил Чайковского-композитора Чайковскому-человеку. В жизни Чайковскому-человеку была свойственна «беспредельная пассивность слабой себялюбивой души». Чайковский по Адамовичу это «слабый человек, который был великим художником» (Адамович 1936).
Ходасевич вынес из чтения дневников иное впечатление. Он, правда, тоже отмечает у Чайковского «интеллектуальное безвкусие и эмоциональную расхлябанность». Его эмоциональные и нравственные недостатки рецензент объясняет «тяжелой наследственностью […], отчасти — и главным образом — той эротической ненормальностью, которая ему была свойственна». Как и Адамович, Ходасевич не прощает Чайковскому его неспособности противостоять гомосексуальным страстям. Оба критика тоже страшатся произнести слово «гомосексуальность».
Но Ходасевич не противопоставляет две стороны личности Чайковского, а пытается как-то связать их. Он отмечает
«прямую связь этой ненормальности Чайковского с припадками нестерпимой тоски, которые на него наваливались без видимого повода […], с тем ложным положением, в которое он себя ставил по отношению к женщинам […]. Та же ненормальность […], во времена Чайковского встречавшая жестокое осуждение […], конечно, была причиной его замкнутости, скрытности и (как производное отсюда) — несправедливости, трусости, ощущения затравленности. Чайковский прожил жизнь под вечным страхом «разоблачения», «позора». Отсюда трагизм в его творчестве (Ходасевич 1936).
После Берберовой гомосексуальность Чайковского стала общим местом в западной литературе (подробно об этой стороне жизни композитора см. Poznansky, 1991).
2. Истоки
П. И. Чайковский, Петербург, 1863 г. Фото Кулиша.
Что касается наследственности, то ныне известно, что мужская гомосексуальность или предрасположенность к ней в значительной мере наследственна и передается по женской линии (если она связана с геном, то он находится в хромосоме X, получаемой всегда от матери). Мать Чайковского Александра Андреевна была дочерью Андрея Михайловича Ассиер, из французских эмигрантов. Так что же его гомосексуальность имеет французское происхождение? Андрей Ассиер был человеком нервным, чувствительным, и у него бывало что-то вроде эпилептических припадков (конвульсии случались и у Петра Ильича). Но ведь и не от деда подозрительный ген, а от бабки…