Другие. Экзистенциалист
Шрифт:
— Хватит, — шепнул я себе, убирая полотенце от лица. — Хватит!
Поднялся, безразлично умылся, забросил грязные вещи в стиралку, оделся в любимое: чёрный костюм и клетчатое пальто, опять забыв про шарф. И уже спустя несколько минут мчался по дороге, ведущей далеко за город, в багажнике громыхали чистые холсты, но только один из них выделялся. Феникс.
В лесу местами ещё лежал снег, но проталин для этого времени года было удивительно много. Значит, весна ранняя. Может оно и к лучшему, я поскорее приду в себя и перестану страдать. Этим странные мучения
Но как же болело в груди, ныло, терзало, скреблось противно и тоскливо. Взять бы побольше чёрной краски и залить ею мир, чтобы ничего не было видно, ни света, ни тьмы, ни робкой весенней зелени, ни этих вопиюще-белых холстов. И на них тоже — пустота! Она вовсе не черная, как любят её изображать художники и описывать в книгах. Пустота может быть белой, кричащей, отвратительно-раздражающей! И я бы бросил холсты на скудные клочки снега, но тогда белый цвет размножится, растащит пустоту по лесной полянке, солнце растворит и напоит землю.
Она везде… Моя боль.
Я побросал холсты как пришлось на землю, а сам лег сверху. Сил стоять не было, да и желание жечь их куда-то резко пропало. Лежа на белом рукотворном ковре, я прижимал к себе картину с изображением Феникса, и смотрел на высокое голубое весеннее небо.
Облака плыли далеко-далеко, и если забыть, что сейчас весна, то кажется, будто на дворе месяц июнь, я под Будапештом, мне лет десять. В нашем уютном зеленом дворике на траве лежит старый бабушкин плед, а на нём — я, маленький экзистенциалист Льё, задираю голову повыше, чтобы лучше видеть, как клубятся белые дымные гиганты, и как смело рассекают их, проходя сквозь, крошечные самолеты. А потом, оставленные ими следы, долго превращаются в облака, продолжают разрезать их, теряются, рассыпаются, исчезают… И не было для меня больше счастья, чем беззаботно радоваться вполне обыкновенному чуду.
Сейчас я затаившись ждал, что точно так же как тогда, в далеком тёплом детстве, на небе покажется самолёт, чуть позже ветер донесет до моего слуха мерный гул, и плавный, как мазок кисти, след, перечеркнёт новые, молодые облака. Разве было в тот момент важно, что я уже давно вырос, что натворил невесть что, потерял брата, отказался от общения с родственниками, так и не нашёл свою любовь…
Нашёл.
Я со всей силы сжал картину, что подрамник затрещал печально и страдальчески. По небу плыли облака, высоко над ними чертил узкую полоску самолёт. А мне до зубовного скрежета хотелось чиркнуть зажигалкой и лежать здесь, посреди одинокой лесной полянки, чтобы через огонь стать ближе к Фениксу.
— Это усталость, Льё, — раздался тихий голос Дена. Нет, мне не почудилось. Он и правда был здесь. Сидел на корточках чуть поодаль и наблюдал.
— Экзистенциальная лихорадка, — парировал я, но не слишком уверенно.
— А может любовь?
— К чёрту.
— Я думал, ты давно это дело бросил…
— Зачем пришёл?
— Чтоб ты глупостей не натворил. Экзистенциалисты, особенно истинные, те ещё сумасшедшие, — серьёзно
— Я не маленький мальчик, Ден, чтобы следить за мной.
— Тогда вставай и поехали домой. Хватит терзаться. Вылезай из своего весеннего болота.
— Не хочу. Впервые не хочу.
— Льё. Ты сам нас собрал, а теперь что?
— Ничего.
— Либо ты встанешь, либо я тебя подниму.
— Ладно.
Сдаться пришлось тут же, Денеб никогда не повторял по два раза. А страх быть раскрытым оказался сильнее всего остального, даже превзошёл гордость. Бросив холст рисунком вниз, я под пристальным взглядом Дена, развел костёр. Мы стояли рядом, два лучших друга, почти одно целое, смотрели на огонь и ждали. Ждали вовсе не того, когда он погаснет, а того, когда мы сможем честно поговорить друг с другом.
Ден проводил меня до машины молча, оба понимали, что сейчас не время разбираться в наших отношениях или обсуждать дружбу с Адочкой. Делай, что должен. Именно так. В Москву выехали каждый на своей машине, только Ден обогнал меня, посигналив, и скрылся за поворотом. Ему было куда спешить, а вот мне — нет. Я совершенно забыл, что собирался делать и не хотел вспоминать. Заехал в кофейню, долго сидел за крошечным столиком у окна, рассматривал прохожих, мелькающих на улице, и ни о чем не думал, даже не рисовал, хотя блокнот приятно тяжелил карман.
Звонили из ресторана — к благотворительному приему всё было готово. Обычно, если не удавалось полноценно участвовать в подготовке к какому-то событию, я стыдился перед собой, испытывал некоторое чувство вины. Но сегодня этого не было. Всё казалось мелким и незначительным, абсолютно бессмысленным и наигранным. Кому вообще есть дело до творчества детдомовских детей? Пожертвования будут сделаны вовсе не для них, а для того, чтобы успокоить свою совесть и потешить самолюбие, показаться в своих глазах щедрыми, внимательными и высокодуховными людьми. Мерзко.
Я взглянул на часы: время поджимало, надо было заехать к Дену, рассказать Адочке, что и как стоит делать, ещё раз убедиться в её готовности. А потому, заглянув домой, я быстро переоделся, натянул маску истинного экзистенциалиста Льётольва, эстета и интеллигента, и направился прямиком к Денебу домой.
Не знаю, что заставило меня дернуть дверь его квартиры без звонка и стука, но пожалел я об этом тут же. Из спальни доносились тихие голоса, а в гостиной пахло прелой землей и выжженной травой. Неужели Ден выходил из тени? Сердце забилось чаще при мысли о том, что могло произойти, и я, позабыв о приличиях и осторожности в несколько шагов оказался в дверях спальни.
Феникс и сущность, абсолютно голые и безобразно довольные лежали вместе на кровати. У меня перехватило дыхание не столько от удивления и негодования, которые я стремился изобразить, сколько от ревности и потрясающей красоты Ады.
— Вы опять?! — пришлось воскликнуть мне, чтобы обозначит своё присутствие и хоть как-то скрыть эмоции.
— Он всегда так врывается? — насмешливо спросила Ада у Денеба, делая вид, что не заметила меня.
— Почти. Это ж Льё, — так же весело откликнулась сущность.