Другой город

Я бродил вдоль шеренг книжных корешков в букинистическом магазине на Карловой улице и поглядывал сквозь стекло витрины наружу: там начался сильный снегопад, с книгой в руке я то смотрел на вихри снежинок, кружащиеся у стен храма Святого Сальвадора, то опять возвращался к книге, вдыхал ее запах, скользил взглядом по страницам, выхватывая отдельные обрывки фраз, – бессвязные, они сияли ослепительно и таинственно. Я никуда не торопился, я был рад, что нахожусь в помещении, где приятно пахнет старыми книгами, где тепло и тихо и слышен лишь шелест страниц, словно книги вздыхают, пробуждаясь ото сна, я был рад, что мне не надо идти в темноту и метель.

Я медленно вел палец по волнам корешков на полке, и вдруг он провалился в темную щель между толстым французским томом по политической экономии и книгой, на потертом корешке которой было написано: «Geburtshilfe bei Rind und Pferd». [1] На дне углубления палец уткнулся в необычайно нежный на ощупь корешок. Не без труда я извлек с полки книгу в переплете из фиолетового бархата, без названия и имени автора и тут же открыл ее: страницы были испещрены какими-то неведомыми буквами, я принялся машинально листать ее, задержался взглядом на завитках арабесок на форзаце, похожих на снежный вихрь за окном, потом закрыл книгу и сунул ее обратно между учеными трактатами, которые тем временем выдохнули и заняли освобожденное томиком место. Я было пошел дальше вдоль полок, но, поколебавшись, вернулся к книге в фиолетовом бархате, взялся за ее верхнюю часть и наполовину вытащил из ряда прочих корешков. Проще всего было бы снова поставить ее на место и заняться другими книгами, а затем шагнуть в снежную пургу, пойти по улице, вернуться домой. Ведь ничего не произошло, не о чем вспоминать, не о чем забывать. Но я вдруг понял, что букв, напечатанных в книге, нет ни в одном из существующих в нашем мире алфавитов. Еще можно было миновать щель, откуда маняще пахнуло на меня тревогой, и дать этому отверстию затянуться паутиной иных, постоянно обновляющихся смыслов. Такое со мной уже случалось; как и любой из нас, я много раз видел полуоткрытые двери в другой мир – в стылых коридорах чужих домов, в деревенских усадьбах, на городских окраинах. Граница нашего мира не так уж далеко, она не сливается с линией горизонта и не скрывается в неведомых глубинах, но неярко светится совсем рядом, в сумраке окраин нашего тесного пространства, краешком глаза мы постоянно видим этот другой мир, но не придаем этому значения. Мы неустанно бредем вдоль берега и вдоль опушки дремучего леса, нам кажется, что наши жесты рождены тем же единством, к которому принадлежат и эти заповедные пространства, и что эти жесты удивительным образом проясняют их темную жизнь, но при этом мы не слышим шума волн и звериных голосов, этого беспокойного сопровождения собственных слов (а возможно, и их потаенного источника), не замечаем сияния драгоценностей в неведомой стране закутков и, как правило, ни разу в жизни не сворачиваем с дороги. К каким золотым храмам в джунглях мы могли бы пробраться? С какими животными и чудовищами сразились бы в пути, на каких островах позабыли бы о своих планах и целях? Чарующий ли танец снежных призраков за окном, ироническая ли любовь к фатуму, возникшая после многих лет неудач, были тому причиной, но давний страх переступить границу дал о себе знать еле слышно, точно по обязанности, и тут же умолк, так что я достал книгу и снова раскрыл ее; я глядел на равнодушные буковки, округлые, но при этом усеянные острыми шипами, они были замкнутыми – или же стремились к замкнутости, они судорожно корчились и щетинились, некоторые из них точно пронзали острые клинья, загнанные снаружи в их нутро, некоторые, напротив, точно распухли и грозили лопнуть под напором неких распиравших их внутренних сил. Я заплатил за книгу, сунул ее в карман и вышел из магазина. Тем временем на улице стемнело, снежинки кружились в свете фонарей.

Дома я зажег лампу на столе у окна, сел и стал внимательно рассматривать книгу. Я медленно листал ее, в кругу света выныривала, будто всплывая из глубин темного омута, одна страница за другой; словно таинственные ожерелья, лежали на страницах ряды округлых и острых букв. В дыхании букв, которое возносилось над страницами, мерещились какие-то таинственные истории, которые приключались в джунглях и в уличных лабиринтах больших городов, иногда я точно видел их отдельные кадры – злобное лицо непримиримого фанатика загадочной ереси, тихие шаги хищника в недрах ночного дворца, смятенный жест руки в просторном шелке, полуразрушенный каменный забор за кустами в саду. Я обнаружил в книге несколько гравюр. Первая из них изображала просторную пустую площадь, круто уходящую к горизонту и вымощенную уложенной в шахматном порядке брусчаткой. Посреди площади возвышался обелиск, постамент которого имел форму правильного многогранника и был сделан из отшлифованного камня, по обе стороны обелиска красовались трехъярусные фонтаны, и вода, переливающаяся из чаши в чашу, на картинке казалась субстанцией твердой и недвижной. Со всех трех видимых на гравюре сторон площадь окружали фасады дворцов с высокими монотонными колоннадами над одинаковыми лестницами. По коротким и резким теням можно было понять, что сейчас полдень жгучего летнего дня где-то на юге. Сначала я думал, что площадь совершенно пуста, но потом заметил несколько крохотных фигурок, которые были несопоставимо малы в сравнении с гигантскими строениями, их очертания терялись в густой штриховке, изображающей тень в колоннадах двух стоящих друг против друга дворцов. На мраморном полу у стены левого дворца лежал на спине молодой мужчина с раскинутыми руками, а над ним склонялся тигр: придерживая юношу своей сильной лапой, он вгрызался ему в горло. Неумело изображенная темная кровь, бегущая из раны, напоминала раскрытый веер. У подножия одной из колонн правого дворца удобно расположились несколько мужчин, которые курили трубки и играли в карты, – либо они не знали о том, что происходило напротив, либо их это не волновало. Чуть дальше между колоннами стояли мужчина и женщина; мужчина взмахом руки указывал на другую сторону безлюдной, залитой солнцем площади, где терзал свою жертву тигр, а женщина простирала заломленные руки к сводам колоннады. На второй гравюре была раковина-жемчужница в разрезе – она лежала на илистом дне, третья иллюстрация изображала какую-то машину со сложными ременными приводами и невероятным количеством соединенных между собой шестеренок с тщательно прорисованными зубчиками.

Я оставил книгу открытой на столе у окна и отправился спать. Когда я закрыл глаза, передо мной замелькали округлые и острые буквы, их ряды крутились, извивались, взметались снежным вихрем в свете уличного фонаря. Меня страшил тот неизвестный и непредсказуемый предмет, который я принес в свой дом, точно яйцо черной курицы. Но я думал, что мое беспокойство напрасно, что книга, подобно многим другим тревожащим вещам, которые попадают в наш мир, тихо и незаметно врастет в обжитое знакомое пространство и пропитается его соками.

Посреди ночи я проснулся; вглядевшись во тьму, я увидел над открытой книгой неяркий зеленый свет. Я встал и подошел к столу: свечение исходило от букв, в их тусклом сиянии отсвечивали зеленым хлопья снега, тихо падающие за окном.

Я решил зайти в университетскую библиотеку и расспросить о книге какого-нибудь специалиста. Научный сотрудник, к которому меня направили, работал под самой крышей, в продолговатой комнате с низким потолком, где в косых полосах света кружились пылинки, а на столе и на полу возвышались неровные и шаткие стопки книг. Я пробрался по тропинке, вившейся среди этих холмов, что вздрагивали в такт моим шагам, и увидел гладкое полное лицо мужчины лет сорока, склонившегося над письменным столом.

Я показал ему книгу из букинистического магазина. Он долго и задумчиво разглядывал ее, а потом вернул мне со словами:

– К сожалению, я не могу прочитать эти буквы и даже не знаю, какой народ их использует. Но мне уже приходилось их видеть. Когда после окончания учебы я пришел работать в университетскую библиотеку, мне поручили заниматься книгами, которые нам дарили или завещали. Однажды весной меня отправили разобрать солидную библиотеку в квартире, хозяин которой умер, не оставив наследников. Мне назвали номер дома на набережной Сметаны и имя, которое я должен был отыскать на двери. Я пошел туда вечером, после работы. Ключом, который мне дали, я отпер замок и шагнул в пустую квартиру; уже в прихожей я ощутил запах какой-то затхлой роскоши, я ходил по огромным комнатам, где было множество миниатюрных металлических статуэток – обнаженных женщин, гончих и лошадей, где были разбросаны старые подушки и где повсюду виднелись поникшие воланы и бахрома и топорщилась оторванная обивка. Вдоль стен одной из комнат выстроились высокие, до потолка, застекленные книжные шкафы. Через открытое окно был виден потемневший в сумерках склон Петршина с цветущими белыми деревьями, за башней со смотровой площадкой как раз садилось солнце, в стеклах шкафов отражалось светло-фиолетовое вечернее небо. В шкафу, расположенном напротив окна, была маленькая незастекленная ниша, куда кто-то поместил зеркальце в стиле модерн с необычной фигурной подставкой из металла: овал зеркала держала на вытянутых руках смеющаяся, чувственно изогнувшаяся женщина с развевающимися металлическими волосами, торчащими в разные стороны. Женщина сидела верхом на выгнутой спине дельфина, выныривающего из застывшей металлической волны. Рядом с зеркалом стояла на небольшой треноге стеклянная емкость с прозрачной жидкостью.

Научный сотрудник сопровождал свой рассказ размашистыми жестами, от которых зыбкие книжные барханы на столе опасно взволновались. Когда он говорил о женщине на дельфине, то попытался воспроизвести ее позу, но при этом задел кончиками пальцев стопку книг: стопка закачалась, мягко коснулась соседних стопок и пробудила и в них вялое колебание; к счастью, через какое-то время ученому удалось унять оживший стол.

– В последних лучах солнца под стеклом в полутьме комнаты сверкнули рубины, украшавшие корешок кожаного переплета. Когда я дотронулся до стекла, солнце как раз скрылось за Петршином, и тускло блестевший шкаф резко потемнел. Я отодвинул скользнувшее по тоненькому желобку стекло и достал книгу, инкрустированную рубинами. Электричество в квартире было отключено, и потому я подошел к открытому окну, чтобы поймать последние лучи дня. Книга была закрыта на кованую металлическую застежку в виде свернувшейся змеи с глазами из драгоценных камней. Я расстегнул ее, и тотчас на темном склоне Петршина среди деревьев загорелся яркий зеленый свет. Это наверняка случайность, подумал я, вернул застежку на место – и свет мгновенно погас. Я опять потревожил змею, и свет вспыхнул вновь. Его зеленый лучик сиял в полумраке комнаты, как склоненное пылающее копье; он бесконечное количество раз отражался в стеклах книжных шкафов в виде застывших и расплывчатых наклонных зеленых линий, в глубине комнаты попадал в центр овального зеркала, которое держала металлическая красавица на дельфине, и, выходя из его недр, оказывался прямехонько посредине стеклянного сосуда, горевшего теперь ядовито-зеленым светом. Мне было почудилось, что в сосуде раздается тихое бульканье, но книга, которую я держал в руках, так занимала меня, что я совершенно не задумывался о происходящем в сосуде. Да, я увидел те самые буквы, что напечатаны в вашей книге. Я в изумлении листал страницы с незнакомыми знаками, не придавая значения сладковатой вони, которая поплыла по комнате. Скоро с буквами начали происходить какие-то странные изменения. В их очертаниях все сильнее пульсировал какой-то поток, буквы зажигались и гасли ему в такт, будто раскаленные угольки, которые кто-то тщательно раздувает. Каждый раз, когда они зажигались, меня охватывало неведомое прежде и все более сильное блаженство, пульсация головокружительно учащалась, но потом сияние внезапно погасло, черные буквы лежали теперь на страницах книг, как отвратительные дохлые жуки, блаженство сменилось отвращением и ужасом. Я услышал глухой рокот, выглянул из окна и увидел за Петршином волну цунами высотой около километра. Она медленно приближалась, вот она уже перевалила через петршинский холм, снеся при этом обзорную башню. Я закрыл глаза в ожидании удара страшных вод. Грохот все усиливался, но потом неожиданно прекратился. Какое-то время я еще постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь к странной мертвой тишине, а потом открыл глаза и увидел: темная водяная стена замерла за окном на расстоянии вытянутой руки. Я высунулся наружу и погрузил пальцы в прохладную воду.

Научный сотрудник изобразил, как он протягивал руку, и при этом опять задел кипу книг, на этот раз они плавно съехали вниз, причем некоторые по замысловатой траектории спланировали со стола и, призрачно взмахнув в воздухе белыми страницами, глухо шлепнулись на пол. Ученый не стал поднимать их и продолжил свой рассказ:

– Из водяной стены высунула голову большая черная рыба, она долго хрипло смеялась, а потом ехидно заявила: «Ты всю жизнь пытался забыть о том, как сидел в одиночестве в зале грязного кинотеатра на окраинной улочке Радлиц и смотрел журнал, где показывали снятые на морском дне кадры, на которых над мягким песком плыла стая маленьких блестящих рыбок. Внезапно рыбки скучились и сотворили зыбкую скульптуру, изображающую, как ты целовался в привокзальном ресторане в Бакове-над-Йизерой с красивой искусственной девушкой (тебя всегда влекло именно к таким женщинам, ты умилялся перестуку их колесиков, когда они лежали рядом с тобой в ночной тишине), с девушкой, которая жила – сообщая при этом в длинных письмах своему создателю, что находится на пути к Истму, – в разных неприглядных общежитиях вместе с чешскими чертями, которые хрустели печеньем и кивали, когда она простодушно рассказывала им о розовых лампах, светящихся подо льдом пруда среди ночных полей, чтобы было потом что вспомнить на далеких темных звездах, но при этом тайком сговаривались разобрать ее на части и составить из них скульптуру своей Матери, вернее даже, создать саму эту Мать. Из фойе кинотеатра доносился чей-то кашель. Это было похуже того хмурого ноябрьского дня, когда ты прогуливался по пустынной площади какой-то деревеньки под Прагой и вдруг услышал из репродуктора на столбе голос, иронически читавший твое исследование о Граале деревенских почт, которое лежало на дне ящика твоего письменного стола и которое ты никому не показывал, потому что только здесь ты открыто назвал (используя даже те омерзительнейшие согласные, что рождаются из ленивых и порочных движений языка во влажной тьме рта) то, что с хлюпаньем вылезает из глубокой ямы посреди твоей квартиры. Нечто вроде храма Святого Вита, только еще больше того, что на Градчанах, движется по Собеславскому краю со скоростью двести семьдесят километров в час, Истм высится над светящейся гладью двух морей. Пианино превратилось в крабов и расползлось по комнате, еще не наступил подходящий момент для того, чтобы зазвучала музыка, нет, еще не пора, богини в серебряных футлярах еще не провалились сквозь потолок прямо в парламент чудовищ. Чтобы прочитать вслух пиктограмму со спиралью посредине, которая нарисована тушью на спинах резвых пианинных крабов, надо произнести звук, похожий на чиханье в бетонном бункере и означающий: забудьте о плавных движениях руки, унизанной зелеными кольцами, в неосвещенной комнате в доме над озером. (Существует много разных Китаев, на окраине которых мы живем; во всех комнатах соседней квартиры расстилаются рисовые поля.) Ты хотел убежать из зала, но двери были заперты; когда ты принялся стучать в них кулаком, приковыляла старая билетерша и сквозь щель в дверях сказала тебе, давясь смехом, что ты проведешь в темном грязном зале тысячи лет и все это время будешь пересматривать самые мучительные сцены твоей жизни, которые воспроизведут для тебя на экране скопления подвижных рыбок».

Больше я ничего не помню. Я очнулся в больнице: оказалось, что в стеклянной банке было какое-то химическое вещество, которое под влиянием света с определенной длиной волн выделяет некий газ – сильный галлюциногенный наркотик. Мне повезло, что соседи почувствовали странный запах и вошли в квартиру: меня нашли лежащим без сознания на ковре. Врачи сказали, что если бы я вдыхал дым чуть подольше, то никогда бы не пробудился от страшных снов, жил бы себе в Праге, которой постоянно угрожают цунами, зарождающиеся за Петршином и Градчанами, и меня бранили бы черные рыбы. Книга, украшенная рубинами, исчезла из комнаты и так и не нашлась. И до нынешнего дня мне не приходилось заглядывать в книгу, написанную такими буквами. Однако сами буквы я как-то видел: они были вырезаны на стене мужского туалета в пивной Старого города под Ландштейном, рядом с изображением спрута, душащего своими щупальцами тигра.

Некоторое время мы оба молчали; библиотекарь, растопырив руки, пытался успокоить волнение книг на столе, но его прикосновения еще больше раздражали их, наконец он сдался и просто молча сидел за столом, глядя вниз на заснеженный двор.

– Вы никогда не пытались раскрыть эту тайну? – спросил я его.

– Конечно пытался, сначала я всюду расспрашивал о книге, рисовал каждому буквы, так, как я их запомнил. Никто ничего не знал ни о книге, ни о неведомом алфавите, но почти каждому приходила на ум какая-нибудь давно забытая история, странная встреча, нечаянно приоткрывшая дверцу в иной мир, он начинал рассказывать об этом, но обычно запинался, прерывал рассказ на середине и заговаривал о чем-нибудь другом. Кто-то утром нашел в своей комнате на влажном ковре живую извивающуюся морскую звезду, кто-то ночью дождался на маленькой станции поезда, вошел в вагон и оказался в холодной готической часовне. Я слушал это, и во мне крепла уверенность, что совсем рядом с нами существует некий удивительный мир. Я не знаю, как он выглядит и кто в нем живет, не знаю, как к нам относятся его обитатели: может, мы с ними равнодушно соседствуем, может, наш ограниченный мирок – это чья-то колония, а может, за стеной идет подготовка к войне. И я стал внимательнее прислушиваться к историям, которые рассказывали в столовой библиотекари из абонемента и которые прежде я не воспринимал всерьез; это были жуткие рассказы о встречах со странными существами в неизведанных диких закоулках библиотеки. Тогда я впервые попросил проводить меня в те мрачные края. Я смотрел на коридоры, которые вели во тьму, и думал: завтра же отправлюсь в путь, дойду до конца коридора и пойду дальше, но постоянно откладывал начало своего странствия. Каждый день я думал: завтра, завтра – до тех пор, пока вообще не забыл и о библиотечных тайнах, и о книге, инкрустированной рубинами, и о злобном смехе черной рыбы. Теперь я едва ли не ежедневно прохожу вдоль глухих окраин библиотеки, даже не заглядывая в те зловещие коридоры и не обращая внимания на загадочный вой, доносящийся из их недр. Я больше не стремлюсь пересечь границу, мне уже поздно отправляться в экспедицию.