Другой ветер - Дневник собаки Павлова
Шрифт:
Паприка сказала:
– Вначале ты пил за мои глаза, потому что они похожи на скарабеев.
Шайтанов сказал:
– Потом ты пил за навозников, потому что они извлекают пользу из того материала, какой имеют в наличии.
Солдатка Вера сказала:
– Потом ты играл на гитаре и пил за пьяницу Анакреонта, подавившегося насмерть виноградной косточкой.
Скорнякин сказал:
– Потом ты спросил: не есть ли искусство - слияние мира дольнего с миром горним? Но ответа не получил и выпил без тоста.
Жвачин сказал:
– А потом Светка увела тебя в соседнюю комнату.
– И это все?
– удивился Исполатев.
Шайтанов сказал:
– Потом ты вернулся и выпил за то, чтобы Паприка трижды вышла замуж и каждый раз удачно. Это было уже сухое.
Скорнякин
– Потом ты выпил за великие чувства, потому что человек, способный на великие деяния, но неспособный на долгие страдания, долгую любовь или долгую ненависть - не способен ни на что путное.
Паприка сказала:
– А потом я спросила тебя: что из того, что Анакреонт подавился насмерть виноградной косточкой? И ты объяснил, что это свидетельство любви Диониса к Анакреонту, а Анакреонт Диониса тоже любил, и мы выпили за взаимную любовь.
– А потом ты заявил, что готов встретиться с великой любовью, и исчез, не простившись, как английский свинтус, - сказала солдатка Вера.
Жвачин припомнил, что глухой ночью позвонил нетрезвый Ваня Тупотилов и сообщил, что в его форточку, в обличии огромной стрекозы, протиснулся Исполатев, занял его, Ванин, диван и теперь на глазах превращается в человека.
– А я, напившись, становлюсь свиньей, - признался Скорнякин.
Магнитофон заглох на ракорде. Возникла пауза, умозрительная китайская палочка с закрепленным шелком - пространство для следующей картины. На шелке контрастно и завершенно, как иероглиф, отпечаталась Анина просьба поиграть живую музыку. Жвачин подал Исполатеву гитару.
– Сегодня и я с инструментом.
– Алик Шайтанов принес из прихожей гитару в пестром фланелевом чехле, похожую на эскимо в обертке.
Некоторое время щипали струны и выкручивали гитарам колки. Настроившись, Петр негромко повел тему. Шайтанов подхватил, оплел ее тугим кружевом. Обыгрывали простенький блюз в ля мажоре, понемногу расходясь и поддавая драйва. Петр синкопировал, меняя аккорды на циклический рифф, Алик тут же подлаживался - остальные, вежливо отставив тарелки, серьезно принимали безделицу за музыку. Исполатев окинул глазами зрителей: нежную Паприку, владелицу газельих очей и доверчивого сердца, убежденного, что существует очередь за счастьем - - - нагловатое лицо Жвачина с прозрачными голубыми глазами, до того ясными, будто череп его с изнанки был выложен апрельским небом - - - Скорнякина, все его добрые бугорки, ямочки и припухлости - - - сверкающую бижутерией Веру - душку с ужимками светской кокотки и маскарадом в душе, где Мессалина рядится в затрапез Золушки - - мглистое сияние Жли - капризной шутницы, изящной шкатулочки, которую нельзя не заподозрить в сокрытии клада... На всех лицах проступало вполне натуральное удовольствие. Всем нравилось легкое трень-брень. И это не нравилось Петру. "Они такие разные, - думал Исполатев.
– Отчего же мы всем угодили?" Исполатев сменил тему. Шайтанов тут же подстроился, и это было уже настоящее. Теза Исполатева тосковала о звуках, что жили в тростиночках, на тетиве натянутой, в ущельях, ветре, щепочках, о музыке, которая сама себе наигрывала песенки, но вот попалась человеку на ухо, и тот ее забрал в наложницы и с нею нынче в скуке тешится. Антитеза Шайтанова возражала, что музыку музыкой музыке нипочем не растолкуешь, что она человека хитрее и силок ей не поставить. Они здорово поспорили.
– Очень!
– похвалил впечатлительный Скорнякин.
Одобрили и остальные. Вдруг Аня - изящная шкатулочка - приоткрылась и наружу выкатилась драгоценная бусинка:
– Я думала - вы подеретесь.
Исполатев простил Ане розыгрыш.
– С какой стати?
– отложил гитару Алик.
Петр посмотрел на Шайтанова.
– Я понимаю - это бред, литература, но все-таки, что ты играл?
– Я играл трамвай, вообразивший себя Прометеем. У трамвая искрит токоприемник, и получается, что он везет на крыше факел.
Исполатев молча налил в рюмку водки и, запрокинув голову, выпил. Снова включили магнитофон. Погасили верхний свет - елка вспыхнула цветным электричеством. Вспомнили, зачем собрались, и долго путались - почему по григорианскому стилю октябрьский демарш прыгнул в ноябрь, а Новый год как будто стек по календарю
Дальше сознание Исполатева работало как проектор с кассетой диапозитивов - оно выхватывало картины, перемежая их дремучим мраком небытия. Внезапно Петр обнаружил, что Шайтанов сидит под елкой и пытается укусить зеленый стеклянный шар; солдатка Вера, раскрыв рот, спит в кресле, и лицо ее похоже на скворечник, сработанный под женскую головку, а рядом с ним, Петром, примостилась Жля, и он гладит ее коленку. Далее: Скорнякин, повесив бороду на гитарную деку, жестяным голосом трубит романс "Не соблазняй меня парчой", Паприка мокро плачет, стараясь не смотреть, как Аня влезает за женским счастьем без очереди; закрыв апрельские глаза, Жвачин большим и указательным пальцами сдавливает на своем горле пульсирующую сонную артерию. Картина третья: спрятавшись за отворенную дверцу платяного шкафа, Исполатев целуется со Жлей и вздрагивает от гуляющего во рту резвого жала, - краем глаза Петр видит в шкафу, под рыжим кожаным пальто бутылку "Ркацители", предусмотрительно запрятанную Жвачиным на случай недопива. Следом: Исполатев, Шайтанов и румяная Варвара Платоновна - мать Жвачина, вернувшаяся из гостей, - сидя за кухонным столом, под пластиковым посудным шкафчиком пьют водку, и Исполатев объясняет собранию, что слова античного любомудра: человек-де должен жить не по закону государства, а по закону совести и добродетели - следует понимать так: государственный закон пишется для тех, в ком нет ни совести, ни добродетели, а в ком они есть, те по законам государства не живут, а только умирают. И наконец: небольшой чулан возле кухни, в одном углу по-праздничному сыто урчит холодильник, в другом шишковатым колобком примостился рюкзак с пустыми бутылками, в пространстве между холодильником и рюкзаком Петр обнимает Жлю и шепчет в серьгу с крупным минералом какой-то нежный вздор.
Проснулся Исполатев в несусветную рань. Хозяин с солдаткой (судя по храпу и посвисту) спали в соседней комнате. Петр лежал на застланном простыней диване, совершенно голый, в пяди от его головы, на подушке покоилась еще одна голова и смотрела на него мерцающим взглядом.
– Клянусь тебе, Лаура, никогда с таким ты совершенством не играла, сказал случайные слова Исполатев.
– Как роль свою ты верно поняла!
– Всех бы вас, развратников, в один мешок да в море.
– Слушай, я тебя...
– Привет! Это я тебя... В чулане, на пустых бутылках.
– Ничего не помню...
– Придется повторить, - хохотнула Аня-Жля и вздохнула в сторону: Прости и это, Цаплев-Каторжанин...
2. Новые сведения
о короле Артуре
и рыцарях Круглого Стола
Целая вещь не поет
Дырочка звук создает.
Б. Б.
За ночь и утро каменный Петрополь впал в детство и растекся в хлипкое болото. Вместо крещенских морозов внезапно звезданула оттепель: с козырьков крыш срывались и глухо шлепались в вязкую кашу тротуаров девственные снежные бабашки, водосточные трубы гремели оттаявшим льдом, шарахались от труб старушки и пугливые утренние пьяницы.
Петр Исполатев, Аня, Жвачин, солдатка Вера и примкнувший после утреннего телефонного звонка Скорнякин, промочив ноги в атлантиде Петроградской стороны, зашли в "Янтарный". Заказали пиво, сушки и холодного копчения сардинеллу. Глядя в окно, Петр думал, что никому еще не удалось сыграть хмурый городской пейзаж лучше, чем сыграли его... И никому не удалось спеть морось, впитавшую смог, лучше, чем спел ее... Исполатев забыл имя музыки, тревожившей его внутренний слух. Повернулся, чтобы напеть Жене, но встретил виноградный Анин взгляд и замер. Внезапно он стал маленьким, неполным, нуждающимся в уточнении.
Принесли заказ.
– Воды в пиве много?
– Жвачин поймал официанта за полу пиджака.
– Есть маленько - оно же жидкое, - нашелся человек.
– Хоть кипяченая?
– спросил Скорнякин, опасавшийся сырой воды за ее нитратный нрав.
"Ведьмачка!" - Исполатев с трудом выбирался из оцепенения.
Сушки на длинной металлической тарелке влажно опухли.
– Я три дня не выходила на улицу, - сказала Вера, - а в пивных ничего не изменилось. Я больше не хочу выходить на улицу. Я хочу выйти замуж за Жвачина.