Друсс-Легенда

Геммел Дэвид

Вскоре появился Пудри, неся на подносе три медовые лепешки и кубок с яблочным соком.

— Хозяин сегодня великолепен, — сказал он, и Ровена прочла грусть на его лице.

— Что с тобой, Пудри?

— Не люблю, когда люди воюют. Столько крови, столько боли. А еще хуже, когда надобность в сражении давно отпала. Нынче люди будут умирать ни за что ни про что. Жизни их будут гаснуть, словно свечи в полночь — а чего ради? И хоть бы этим дело кончилось — так ведь нет. Когда Горбен соберется с силами, он нанесет ответный удар по Наашану. Суета сует! Быть может, мне не дано этого понять потому,

что я евнух.

— Ты прекрасно все понимаешь. Скажи, я была хорошей пророчицей?

— Об этом меня не спрашивай. Это было давно и быльем поросло.

— Мишанек велел тебе не говорить со мной об этом? Пудри угрюмо кивнул

— Он сделал это из любви к тебе. Твой Дар чуть не убил тебя, и Мишанек не хотел, чтобы ты опять страдала. Твоя ванна готова. Такая горячая, что пар идет, и я сыскал немного розового масла, чтобы подбавить в воду.

Час спустя Ровена, выйдя в сад, увидела, что окно в кабинете Мишанека открыто. Это был непорядок — там хранилось много бумаг, и сквозняк мог разбросать их по комнате. Она вошла в кабинет, закрыла окно и увидела на дубовом столе маленький пакет, обернутый, как и сказал Мишанек, в пурпурный бархат.

Ровена развернула ткань. Внутри оказалась деревянная шкатулка. Она подняла крышку и увидела простенькую, незатейливую брошь: мягкие медные нити, сплетенные вокруг лунного камня. У Ровены внезапно пересохло во рту. Разум говорил ей, что она видит эту брошь впервые, но где-то в глубине души прозвенел тревожный колокольчик, сказав ей: «Это мое!»

Правой рукой она медленно потянулась к брошке — и замерла, не коснувшись лунного камня. Отошла назад, села.

В комнату вошел Пудри.

— Ты носила ее, когда я впервые тебя увидел, — тихо сказал он.

Ровена молча кивнула. Пудри подошел и подал ей письмо, написанное твердым, четким почерком Мишанека.

Приветствую тебя, возлюбленная !

Я хорошо владею мечом, но сейчас отдал бы душу за то, чтобы столь же хорошо владеть словом. В тот давний год, когда ты лежала при смерти, я позвал трех чародеев запереть твой дар. Сделав это, они заодно заперли и двери твоей памяти.

Они сказали мне, что эта брошка — дар любви. Ключ к твоему прошлому и надежда на будущее. Из всех страданий, что я испытал, нет горшего, чем знать, что в твоем будущем не будет меня. Но я любил тебя и не изменил бы ничего, что было. Если бы каким-то чудом мне дозволено было вернуться в прошлое, я поступил бы так же, даже зная, чем все это кончится.

Ты свет моей жизни и любовь моя.

Прощай, Патаи. Пусть твой путь будет легким, а душа познает радость.

Письмо выпало у нее из рук. Пудри коснулся легкой ладонью ее плеча.

— Возьми брошку, госпожа Она покачала головой.

— Он готовится к смерти.

— Да. И он просил меня уговорить тебя взять эту брошь Он очень этого желал. Не отказывай же ему!

— Хорошо, я возьму, — торжественно произнесла она, — но когда он умрет, я умру вместе с ним.

Друсс сидел в опустевшем лагере и смотрел, как штурмуют стену. С

этого расстояния идущие на приступ казались букашками, взбирающимися по крохотным лесенкам. Он видел, как падают вниз тела, слышал звук боевых рогов, а порой ветер доносил до него пронзительные крики раненых.

Зибен был рядом с ним.

— В первый раз на моей памяти ты не полез в драку, Друсс. Размяк, что ли, на старости лет?

Друсс, не отвечая, смотрел светлыми глазами на стену, из-под которой пробивался дым. Дерево в подкопе уже подожгли — скоро стена рухнет у основания. Дым сделался гуще. Атакующие отошли назад в ожидании обвала.

Время тянулось медленно в тишине, воцарившейся над равниной. Дым сгустился еще больше, а потом стал таять. Ничего не произошло.

Друсс взял топор и встал. Зибен последовал его примеру.

— Не получилось, — сказал поэт.

— Дай срок, — проворчал Друсс и зашагал вперед.

Они остановились ярдах в тридцати от стены, где стоял Горбен со своими офицерами. Никто не разговаривал.

Зубчатая щель, черная, как паучья нога, пробежала по стене, и раздался громкий треск. Щель стала шире, с ближней башни рухнул огромный кусок кладки. Защитники начали покидать стену. Появилась вторая трещина, потом третья. Обширный участок стены обвалился. Высокая башня перекосилась вправо и сползла в провал, подняв облако пыли. Горбен прикрыл рот плащом, выжидая, когда пыль осядет.

На месте прочной каменной стены остались иззубренные руины, похожие на поломанные зубы великана.

Запели роги, черная шеренга Бессмертных двинулась вперед.

— Пойдешь с нами? — спросил Горбен Друсса. Друсс покачал головой.

— Резня мне не по нутру.

Двор был усеян телами и лужами крови. Мишанек взглянул направо, где лежал его брат Нарин с торчащим в груди копьем, уставясь незрячими глазами в багровое небо.

Вот уже и закат, подумал Мишанек. Кровь струилась из раны у него на виске, он чувствовал, как кровь течет по шее. Спина болела — засевшая под левой лопаткой стрела при каждом движении впивалась в тело, мешала держать тяжелый щит. Мишанек бросил его. Рукоять меча сделалась скользкой от крови.

Слева стонал Щурпак со страшной раной в животе, пытаясь удержать на месте вываливающиеся внутренности.

Мишанек перевел взгляд на окруживших его врагов. Они чуть отступили назад и стояли угрюмым кругом. Мишанек медленно оглянулся. Он последний из наашанитов еще стоял на ногах. Устремив горящий взор на Бессмертных, он с вызовом крикнул:

— Что это с вами? Наашанской стали устрашились?

Никто ему не ответил.

Он пошатнулся и чуть не упал, но выпрямился снова.

Он почти уже не чувствовал боли.

Славный был денек. Подрытая стена рухнула, убив пару десятков человек, но остальные отошли в полном порядке. Мишанек гордился ими. Никто даже не заикнулся о сдаче. Они отступали за второй рубеж обороны, где встретили вентрийцев стрелами, копьями, камнями.

Но врагов было слишком много, и защитники не имели возможности удержать оборону.

Мишанек повел оставшихся пятьдесят воинов к замку — им отрезали дорогу и вынудили свернуть во двор дома, где прежде жил Кабучек.