Дуэт
Шрифт:
Мишель вздрогнул и забормотал, как человек, которого только что разбудили или который тянет с прямым ответом:
– А? Что ещё? Да больше ничего. Ты знаешь, Шевестр говорит со мной только о неприятностях. Он портит мне настроение три часа по приезде и три часа накануне отъезда плюс две-три пакости за время нашего пребывания здесь – такую цену я плачу за наши пасхальные каникулы. Много это или мало?
Он прошёл за спиной жены, опёрся об источенный червями подоконник и вдохнул запах родного края. Рыхлая лиловатая земля; уже высокие травы; катальпа в цвету, переросшая красный боярышник; лепестки шиповника, дождём осыпавшиеся на порог стеклянной двери; рано распустившаяся от жары сирень;
«Шевестр не пожалел бы денег. Ему ведь, подлецу, хочется всё скупить. Он всё продумал. Сосед Капденак ещё давно предупреждал меня: "Коли твой управляющий носит сапоги, гони его в шею, а не то он сам тебя выживет…"»
Узкая рука коснулась его рукава.
– Это всё пустяки, – сказала Алиса.
Она не вставая слегка повернула кресло к окну, откуда врывались солнечные лучи, гудение пчёл, петушиное и соловьиное пение. Низкий потолок с почерневшими балками, мебель тёмного дерева и коричневые обои в букетах поглощали свет, возвращая лишь блики, вспыхивавшие на выгибе японской вазы, на медном кувшине, на фасетке венецианского зеркала. Алиса обитала в этой гостиной-библиотеке, но освоила лишь неширокое пространство между стеклянной дверью в сад и камином, избегая сумрака в дальнем конце комнаты и двух громадных книжных шкафов без стёкол, упиравшихся в потолок…
– Какая ты милая, – коротко сказал Мишель, поглаживая гладко причёсанную головку жены.
Он чувствовал: сейчас он уязвим, готов растрогаться, и он хотел скрыть эту слабость.
«Здорово же я сдал! Усталость сказывается, и ещё здешние края. Ах, эти края! Наверняка здесь жарче, чем в Ницце!»
С той поры, когда он управлял казино во время курортных сезонов, у него сохранилась привычка всё сравнивать с Ниццей, Монте-Карло и Каннами. Но теперь он уже не решался произносить это вслух, по крайней мере при Алисе, которая хмурила брови, морщила кошачий носик и жалобным голосом укоряла его: «Мишель, не надо строить из себя приказчика!»
Круглая головка с удовольствием поддалась его умелой руке: Мишель умел гладить её в нужном направлении, под стать неизменной причёске Алисы – она носила ровную густую чёлку, подстриженную параллельно прямым бровям, и никогда не завивала волосы. Одевалась она очень смело, но какая-то непонятная робость не давала ей хоть что-то изменить в причёске.
– Хватит, Мишель, ты меня утомляешь…
Он наклонился над запрокинутым, влекущим лицом, почти не накрашенным, упрямо не желающим стареть, над глазами, умеющими мгновенно закрываться – как от скуки, так и от избытка блаженства.
«Если продам Крансак, то снова буду на коне… Имение, даже если его не обновлять, – чудовищная обуза. Продав Крансак. я бы почувствовал себя налегке, больше заботился бы о благополучии Алисы… Я бы ещё повкалывал ради неё… ради нас обоих…» В своих внутренних монологах он охотно пользовался романтическим жаргоном – вот так же он зачем-то поводил плечами, в знак того, что борется за жизнь.
– Какая ты неженка сегодня утром. Ночью ты была другой…
Она не стала возражать, но и не открыла глаз, показав лишь узкую голубовато-белую полоску между начернёнными ресницами и ещё улыбку своих губ. Он приласкал её грубовато-откровенными словами любви, а она слушала, вздрагивая ресницами, словно он встряхивал над ней мокрый букет… И он и она всегда с готовностью отдавались этим вспышкам чувства, которые дарили им случай, дорога, резкая смена времён года. Приехав накануне
В то мгновение, когда муж прижимал к себе голову и горячее плечо Алисы и мял ей подбородок забывшей о нежности рукой, она отстранила его, тихо заметив:
– Сейчас войдёт Мария! Уже половина первого!
– Ну и что? Пускай входит! Она заставала нас не раз и не два!
– Да. Но мне это никогда не нравилось. И ей тоже. Одёрни джемпер. Пригладь волосы.
– Ну ладно, – поставил точку Мишель, – будем вести себя естественно. Шухер, легавые идут!
Алиса никогда не смеялась, если муж отпускал очередную тяжеловатую шутку с заранее известными словами. Но и не выказывала раздражения, поскольку давно уже научилась видеть в нём за нарочитой вульгарностью глубоко скрытую утончённость. «Я не хочу, чтобы ты острил, – говорила она, – ведь ты остроумен, только когда тебе плохо».
Вдалеке под ногами Марии заскрипел паркет, покоробившийся широкими волнами, она толкнула дверь и всунула в комнату лишь верхнюю половину туловища:
– Мадам желает, чтобы первый раз позвонили к обеду?
– А я? Я что, уже не в счёт, старая ты перечница? – шутовским тоном осведомился Мишель.
Мария сильно смахивала на лошадь или, вернее, на кузнечика с головой, напоминающей лошадиную. Она рассмеялась, поблагодарила Мишеля, подмигнув ему маленьким блестящим глазом, и закрыла за собой дверь. Алиса, встав, собирала карандаши.
– Ты на всё готов, лишь бы умаслить эту Марию.
– Ревнуешь? – бросил Мишель с видом покорителя сердец за дешёвым табльдотом.
Алиса не удостоила его ответом. Она поправляла свою гладкую и необычную причёску, приглаживая ладонью волосы. Она знала, что Мария, хранительница этого дома, не признаёт никакой другой власти, не поддаётся ничьему обаянию, кроме обаяния Мишеля. Сухощавая и проницательная, пятидесятилетняя Мария блестяще играла роль «кормилицы мсье», могла, умильно сложив руки, вздохнуть: «Кто не видел его в лучшую пору, тот много потерял!» На самом деле она служила у него только десять лет и если иногда и обходилась с Алисой как с равной, то только потому, что обе они появились в Крансаке одновременно. Но Алиса отдавала должное Марии: та вела хозяйство в Крансаке строго, честно и твёрдо, не имея в помощь никого, кроме мужа, мастера на все руки, медлительного кряжистого человека, приходившего в уныние от двенадцати гектаров парка.
– Руки мыть будем? – спросил Мишель.
– Да, но только в кухне. Туалетная комната убрана, там всё чисто, и тебе запрещается туда входить. Я даже оттёрла никелированные краны.
Он посмеялся над её маниакальной страстью к чистоте и спросил:
– Ты думаешь, Марии понравится, если мы умоемся над «её» раковиной?
Она лениво обратила к нему тёмноволосую головку, прекрасные серые глаза, которые льющийся из окна свет делал зелёными.
– Нет. Но Мария знает: иногда нужно скрывать недовольство. Куда ты несёшь цветы?
Он осторожно нёс кувшинчик из толстого стекла с пышным букетом дикого ятрышника.
– На стол, куда же ещё. Как это было чудесно – пурпурный отблеск у тебя в глазах и на щеках… Вот тут… Но надо бы добавить ещё и другую штуку, того же цвета, – ты знаешь, на что я намекаю…
– Какую штуку? Осторожно, Мишель, не расплескай воду… Идём же!
– За всю жизнь я ни разу не опрокинул вазу с цветами! Там, на твоём секретере, было что-то вроде бювара… Его здесь уже нет. Ты его убрала? А что ты с ним делала? Писала?