Шрифт:
Валерий Вотрин
Дукат
Жил некогда во Флоренции, граде в те времена заблудшем и развратном, один знатный и богатый человек по имени Джан Баттиста Ручеллаи. Нравом был он горд и своеволен и тем прославился еще смолоду, ибо всяк вокруг знал, что любит означенный мессер Джан Баттиста все делать по своему собственному произволу. Еще в младые годы взялся он за изучение трудов греческих философов и немало в том преуспел, подпав к этому времени под богомерзкое их влияние и так-то отринув помощь Бога в избавлении от пагубной сей ереси. Но сказано: берегитесь, чтобы вам не увлечься заблуждением беззаконников. А мессер Ручеллаи увлекся им, позабыл про суровость по отношению к ближним и домочадцам, стал держать ближних своих в недозволительной вольности и даже жену свою, монну
Особливо же любил означенный мессер Ручеллаи устраивать преизрядные пиры, и на те бесовские игрища приходили многие знатные люди, каковые были без ума от них, ибо не ведали, что лукавому кадят. А отступник Джан Баттиста только и радовался, ибо один знал, что затевает, и видел, что тащит христиан на погибель. И гордая душа его волновалась.
На тех же пирах бывали у него разные забавы: то для потехи впускали в залу зайцев и прочих тварей полевых, и гости били их из луков, то вносился громадный пирог, а после, как его разрезали, выходили из него красивые девушки, и гости расхватывали их со смехом и шутками, ибо объявляли в это время, что сии суть древние языческие богини. Так-то указанный срамник мессер Джан Баттиста и проводил свои дни в веселии и бездумии, не заботясь о душе и не помышляя о смирении.
И вот случилось однажды, что закатил мессер Джан Баттиста очередной свой пир и позвал на него много знатных людей, а меж них и одного весьма знатного человека, звавшегося Убертино дельи Строцци, каковой мессер Убертино приходился ровесником мессеру Ручеллаи и даже был в числе его друзей. И вот, как водится на пиру, выпив без меры, стали они клясться друг другу в вечной верности и даже заплакали друг у друга на плече. И мессер Убертино сказал так:
«Друг мой Джан Баттиста, синьор Ручеллаи! Всеми ты почитаем в нашем городе, а мною в особенности, врагов у тебя нет, а если есть, скажи, я возьму людей, и мы сделаем с твоими врагами то, что сделал Самсон с филистимлянами. Одна лишь только вещь смущает меня, а именно твоя гордыня. Даже перед Господом нашим милосердным не желаешь склонить ты выи».
Засмеялся тут гордец мессер Ручеллаи и молвил так:
«Это не должно смущать тебя, любезный мой друг мессер Убертино, ибо сие суть не гордыня, а крепость духа. Приходит мне на память ночь перед одной битвой, когда явилось нам грозное и сулящее беду знамение — лев, терзающий ягненка. Но и даже тогда не смирился я перед волею небес, как смирились и убоялись остальные, и наутро повел своих людей в бой. И выиграли мы тот бой. Так о какой же гордыне ведешь ты речь, когда тут есть лишь одно — воля и выбор человека, выстоявшего против веления небес?» И вот вышло так, что хвастливые и кощунственные эти слова услыхал случившийся тут же на пиру некий монах из монастыря Монте-Оливетто по имени фра Каллимако. Подойдя к разговаривающим, обратился он к мессеру Джан Баттиста с такими гневными словами:
«Гордец и честолюбец, сейчас ты похваляешься, а потом что будешь делать, когда смерть придет? Молитву творить или похваляться? Молить о спасении, со слезами, с раскаянием, — или насаждать ересь, вносить смуту меж христианами? Подумал ли ты, Джан Баттиста, о спасении своей души? Или думаешь, что хоть единый дукат заберешь с собою в преисподнюю?» Радостно засмеялся тут на эти слова многогрешный мессер Джан Баттиста.
«Верно ты сказал, монах! — закричал он. — Будьте же, гости мои, свидетелями моим словам, а особенно будь свидетелем моим ты, любезный товарищ мой Убертино дельи Строцци! И ты, монах, внемли мне. Когда подойдет моя пора, заберу я с собою на тот свет этот золотой дукат!» Застыли тут гости, пораженные ужасом, а монах праведный, фра Каллимако, закрыл лице свое руками, скорбя об этой погибшей душе.
Весть об ужасной клятве распространилась по всему городу. Многие со страхом говорили о вчерашнем пире,
И вскорости вышло так, что слег мессер Джан Баттиста, ибо многажды многие пиры стоили ему крепости тела, а крепость духа никак не помогла ему преодолеть недуг. Хоть был он мужчина видный и здоровый, стал он угасать так быстро, что вскорости совсем истаял и ослабел. И тогда, поняв, что наступила его пора, призвал он сыновей своих, Бернардо и Томмазо, и жену свою, монну Примаверу, и всех чад и домочадцев своих, и сказал им так:
«Вот я ухожу от вас и хочу исполнить свою клятву, данную мною тогда-то на моем пиру в присутствии высокочтимого синьора Убертино дельи Строцци, а равно остальных не менее высокочтимых синьоров, жителей нашего города. Итак, вложите в мою руку золотой дукат, а после впустите священника со святыми дарами».
Но стоящие у ложа его не шевельнулись, ибо были скованы страхом.
И еще раз сказал мессер Джан Баттиста:
«Вложите же в руку мою золотой дукат и ступайте себе с миром».
И тогда младший сын его, Томмазо, дал ему дукат, и мессер Ручеллаи крепко зажал его в кулаке. Потом вошел священник, и мессера Джан Баттиста соборовали. Он же во время церемонии лежал нем и недвижим, точно труп. И таким он оставался и после того, как восприял святые дары.
А как стал он умирать, то первой заметила это жена его, монна Примавера. Увидела она, что внезапно кулак мессера Джан Баттиста сжался, а сам он вдруг открыл глаза. И увидев это, монна Примавера лишилась чувств. И прибежали сыновья мессера Джан Баттиста, вышеупомянутые Бернардо и Томмазо, и увидели своего отца смотрящим на них. И тогда ужаснулись они, ибо поняли, что хоть он и умер, все же он жив, ибо дукат держит его на свете сем. И в том прозрели они губительный родителев произвол. Сжалившись, заплакали они над своим отцом, сатанинская гордыня коего мешает ему упокоиться с миром. И плакала с ними монна Примавера, жена мессера Ручеллаи, заклиная своего мужа выпустить из руки проклятый дукат. Мессер же Джан Баттиста не слышал ее, ибо был уже мертв. Но раскрытые глаза его смотрели на них, но губы его шевелились, хоть и не произносили ни единого слова, и продолжал он сжимать в своем кулаке проклятый дукат. Спаси нас Господи и помилуй! И все ужасались, видя это, и никого не осталось в городе, кто бы с трепетом не воспринял роковую весть о том, что и на смертном одре не желает гордый мессер Ручеллаи смирить свою гордыню.
Тогда пришел в дом Ручеллаи тот самый смиренный монах фра Каллимако, каковой монах присутствовал на вышепоименованном пиру, и молвил так:
«Воистину, страшна воля этого человека, и мы должны возносить хвалу Господу за то, что, когда мессер Джан Баттиста полон был жизненных сил, не внушил ему Господь мысль о завоевании тронов Милана, Неаполя, Феррары, да и всей Италии, ибо в том случае, если бы он завоевал их, то худшего тирана не увидели бы мы. Вот, не уходит он, ибо дал клятву, и не уйдет, пока вместе с дукатом не утянет с собою в геенну огненную весь наш Божий мир. Помолимся же, чтобы Господь не оставил ему сил на это, ибо ясно теперь, по чьему наущению действует мессер Ручеллаи, ведая, что творит».
Тогда старший сын мессера Джан Баттиста, Бернардо, выхватил меч свой и опустил его на руку своего отца, коей сжимал тот свой золотой дукат. Вскрикнули все, кто находился в комнате, но лезвие меча рассекло только ткань, но не тронуло руки мессера Ручеллаи, ибо была его рука словно каменная, и ни один клинок не смог бы отсечь ее, до того она закаменела. Пал тогда на колени Бернардо, горько раскаиваясь в своем поступке и говоря, что, должно быть, дьявол застил ему глаза, когда он поступил так-то со своим отцом. А фра Каллимако ответил: