Дунькино счастье
Шрифт:
— Нынче тёмные предрассудки ликвидированы! Кончились рабские времена раз и навсегда! И если, — кричит, — у всех на глазах женщин будут почём зря насиловать — не построить нам здание увек!
Очень складно у неё про здание выходило, и ещё про платформу!
Клавдию Ивановну ещё до суда арестовали. Пришли днём два товарища из милиции и спрашивают очень вежливо: «Вы будете гражданка Сеткина? — а если вы — пожалуйте с нами на минуточку». С той минуточки она и не вернулась. И я же ей рубашечку в Бутырку носила, — и видела: шла она по колидору — тоненькая, словно девочка, глаза одни страшные большие горят, запали глаза, как у покойника.
— Страшно-то как, — говорю ей.
— Ничего, —
А как вызвали нас в суд — пошли мы рядышком с Михал Василичем. Небритый он, в пальтишке, воротник поднял, людям в глаза не глядит, будто у него на лбу вся его преступления написана. Пришли мы, народу, конечно, очень много, говорят нам: «Снимите ваши пальты, и скажите нам, по какому делу вы будете?» Михал Василич отвечает с горькой своей усмешкой: «По делу акушерки Сеткиной — горемычные свидетели!» «А тогда, — говорят, — пожалуйте вот сюда, и тут в спокойствии дожидайтесь — вас обязательно вызовут». И верно — вскорости позвали в большую залу, а там перед столом стоит Клавдия Ивановна, и за ней красноармеец с саблей наголо, а судья и говорит нам: «Пролетарский суд предупреждает вас говорить всю правду, свидетели, и должен вам наперёд сказать, что за неправду вас самих судить будут. А теперь, — говорит, идите в комнату, вас позовут». Вышли мы, но только меня сейчас же назад кличут и одноё. И спрашивает судья:
— Где вы познакомились с гражданкой Сеткиной?
— У нас, отвечаю, в Зелёной Слободе. У нас ейный отец двадцать лет священником состоит. Этим летом подружились мы с ней, как подружки…
А судья еронически перебивает:
— Как же вы, гражданка Сеткина, своё происхождение укрыли? Суду, — говорит, — очень интересно узнать, что вы — дочь служащего культа…
Расспрашивали нас до позднего вечеру, — и про барышню Синенкову, и про аборты, и как жили, и что ели, — ну я, конечно, вижу: всё сами знают, стала говорить, как плакали у меня на сундучке абортистки, и как убивались они и руки Клавдии Ивановне целовали, а потом встал прокурор и стал говорить речь. И такое наговорил он про Клавдию Ивановну, что ахнула я!
Тут же её, суку, на три года присудили и чтоб прямо из зала в тюрьму. Сижу я, а чувствую, что жжёт она меня своими глазищами, трясётся вся, того и гляди по-матерну за мои справедливые слова облает, однако, смолчала, глазами повела и ушла.
А пришли мы домой, хахаль-то мой горький, Михал Василич, спрашивает меня, конечно, с горькой усмешкой:
— Дунюшка, за что ты Клавдиньку утопила? Ай, она тебе беду сделала? Ай, она не вытащила тебя в город на хорошую жизнь? Есть у тебя бог, ай нет?
— Про бога, — отвечаю, — лучше помолчим, Михал Василич. Много, — говорю, — в вашем доме я счастья видала? Стирала, готовила на вас, а вы мне жалованье платили? Какую прозодежду давали? Какой отпуск представляли? Только, — говорю, — делов ваших, что беременная от вас стала…
— Что ты! что ты! — руками машет, как оглашенный чёрт, — невозможно, что беременная ты!
— Очень, — отвечаю, — возможно, факт на лице…
Затрясся он, шипит на меня шёпотом:
— Что ж, значит, и меня губить будешь? Меня, — и даже плачет, — нельзя губить, у меня талант погибнуть может!..
— Мне, — отвечаю, — на ваш талант наплевать, Михал Василич! — Очень я тогда свою силу почувствовала и смелая стала — стр-расть! — У меня, — говорю, — может быть, десять талантов пропадает, и мы про то не знаем! Нельзя безнаказанно пролетарское здание разбивать!
Молчит и головой трясёт. Синий с лица стал, нехороший…
Но только вскорости и его вызвали в суд…
Спрашивали нас, спрашивали, жена председателева тоже всё рассказала и волновалась, Платон Петрович на мою мельницу доказывал, а как выложили всё до точки, тут прокурор и говорит: «Прошу в виду ясности дела взять гражданина Сеткина под стражу!» и начал своё слово держать.
И присудили они Михал Василича на три года, и чтоб со строгой изоляцией, а отсидит, чтоб из Москвы уехал, и жить тут не смел, а мне говорят, чтоб я с него требовала на содержание ребёнка, и что на всеё квартиру наложут арест, чтоб всё на ребёнка шло. Председателева жена взволновалась ужасно: «Об этом, — говорит, — товарищи судьи, вы не сумлевайтесь, об этом наш долг позаботиться, всем правлением решили сеткинскую комнату ей с ребёнком предоставить, а раз на имущество, — говорит, — наложен по алиментам арест, то это очень предусмотрительно, пусть живёт, а я ей службу найду»… И ласково берёт за моё плечо и ведёт из суда. А я иду, как во сне, и поверить не смею… Пришли мы в этую комнату, плбчу я, разливаюсь — неужели пришла моя мечта, и всё роскошество — моё, и что Михал Василич будет всеё жизнь на ребёнка платить, — плбчу, конечно, от радости и говорю председателевой жене:
— Как же мне теперь быть? Прямо не верю своему счастью! И если, — говорю, — маменьке на деревню написать — тоже не поверит.
— Что ж, — отвечает, — и горя много было, но теперь, — говорит, — надо в профсоюз записаться, чтоб из тебе выдвинулась на платформу сознательная гражданка, а не шатай-валяй!..
— Господи, — отвечаю, не только в союз, полы вам каждую неделю буду мыть…
— Этого мне не надо, — строго мне говорит, — я по долгу делаю, а не за интерес…
И стала я жить одна, и потекла моя жизнь роскошно. Продала ейные инструменты по аборту соседней акушерке, шубу его продала, запонки золотые, что он поминал, часы луковкой — живу, словно барыня. Встану утром, сварю себе кофею, или там чаю какого, и пойду неграмотностью заниматься. Записали меня, конечно, в союз и всё взыскали, что зажила у них, за прозодежду и за отпуск. Конечно, теперь мне родить приходится, но председателева жена говорит, что в городу на это государство смотрит и денег даёт, — не то, что моя маменька, бывалача, в поле под ракиткой родит и сама дитя домой тащит. Стала я роскошно жить — Платон Петрович и вот он. «Всегда, говорит, — вы мне нравились бесподобно, а что грех на вас есть, теперь, — говорит, — этого греха нету: аннулировано, и женчина большую слободу имеет: роди от кого хочешь, никому дела нету, только чтоб алименты платил аккуратно…» Очень большое счастье обещает Платон Петрович:
— Актёры, — говорит, — отнюдь не плохо зарабатывают, — не только ребёнку на молоко, и вам на мороженое хватит… А если вы согласитесь со мной законно расписаться, — возьму рабочий кредит, и всеё тебя, как куколку, разодену…
Да только оставила я без внимания его лукавые речи.
— Что одеть меня, — отвечаю, — посул даёте, так я, — говорю, — и так Клавдии Ивановны платья ношу, хорошие платья, и жёлтенький жакетик по судебной описи мне достался… Нет, дорогой Платон Петрович, очень я в городе поумнела, и пролетарское моё происхождение не дозволяет мне заключать брак но расчёту… моя мечта дальше идёт!
И задумала я Андрюшку в Москву выписать. Всё ж таки — рожу, а ведь неловко ребёночку без родного отца быть.
И вот какая моя к тебе, Грунюшка, будет окончательная просьба. Приедешь ты на Зелёную Слободу — скажи ты ему, чёрту гололобому, чтоб ехал сюда, и об жизни не беспокоился, потому моя мечта вывезла наперёд его, и что пиджак михалвасиличев я ему сберегла и портсигар серебряный тоже пока не продавала…
1926 г.