Дуновение смерти
Шрифт:
Дорис нахмурилась:
— Он мог начать с цианида, а потом заметить, что ошибся.
— Тогда он высыпал бы все из колбы и вымыл бы ее.
— Может быть, он насыпал цианид не в одну, а во все десять колб, а потом, когда стал высыпать, одну случайно пропустил?
— Теперь ты настаиваешь уже на двух невероятных оплошностях. Первая — перепутать реактивы и вторая — оставить в колбе цианид. Господи, цианид не игрушка! Даже химик, привыкший к обращению с ядами, будет с ним осторожен. Осторожнее, чем кто-либо другой. Химик просто не может быть до такой степени рассеянным. А Ральф отличался исключительной внимательностью.
Дорис
И Брейд медленно произнес:
— Отсюда вывод, что в одной из колб кто-то намеренно заменил ацетат цианидом.
— Зачем?
— Чтобы убить Ральфа, естественно.
— Но за что?
— Не знаю. Как я могу говорить о причинах, если ничего не знаю о его личной жизни. Он работал у меня более полутора лет, и все же я о нем практически ничего не знаю.
— И ты за это себя обвиняешь? А когда ты работал у Кэпа Энсона, что он о тебе знал?
Брейд невольно улыбнулся. Профессор Энсон, который в памяти ныне живущих всегда почему-то назывался не иначе, как Кэпом (кажется, был когда-то игрок в бейсбол по имени Кэп Энсон; возможно, из-за него?), считал, что любая минута, проведенная вне его лаборатории, это безвозвратно потерянная драгоценность; любой разговор, не относящийся к научным исследованиям, — мелкая, пустая болтовня. Он и студентов своих считал только продолжением самого себя: добавочные руки, дополнительный мозг.
— Кэп — особый случай, — пояснил Брейд.
— Знаешь, сейчас мне хотелось бы, чтобы ты походил на него. Ты всегда мне говорил, что у Кэпа есть особый дар ни на шаг не опережать факты. Ты же, наоборот, обгоняешь факты галопом. Вся твоя теория строится на предположении, что Ральф подготовил сразу все десять колб с ацетатом. А откуда ты знаешь? Даже если известно, что он всегда так делал, как ты можешь утверждать, что и на этот раз он поступил так же? Можно сколько угодно говорить, что он был методичен, осторожен и все прочее. Что он всегда поступал так, а не иначе. Но люди не машины, Лу. Даже если бы Ральф и приготовил все колбы, он вдруг мог потом заготовить еще одну, по каким-то причинам, о которых мы понятия не имели, или вообще без всяких причин. Возможно, он одну из колб разбил, или как-то испортил, или, может быть, вдруг заметил, что по ошибке приготовил не десять, а только девять колб, или… мало ли что еще. Тогда он мог взять еще одну колбу и как раз в нее, именно в нее одну случайно засыпать цианид.
Брейд устало кивнул:
— Может быть и мог бы. Все это сослагательное наклонение. At hoc. [1] Если мы перестанем придумывать всякие «возможно» и «может быть» и пойдем по линии наибольшей вероятности, она приведет нас к убийству.
— Лу, ты не должен в это ввязываться. — Она говорила тихо и твердо. — Пусть это даже убийство, мне нет до него дела. Я не хочу никаких скандальных историй. Ты не должен рисковать своим назначением. Понятно?
1
At hoc —
Вдруг зазвонил телефон; он стоял рядом с Дорис, и она сняла трубку. Глядя на Брейда, она прикрыла трубку рукой:
— Профессор Литлби.
— В чем дело? — шепнул он удивленно.
Она покачала головой и приложила палец к губам: осторожнее! Брейд взял трубку:
— Хэлло, профессор Литлби!
Голос собеседника, как всегда, вызвал в памяти его лицо, и оно возникло перед глазами Брейда во всех подробностях: широкая красная физиономия, особенно красная по контрасту с белоснежными волосами на макушке; толстые, дряблые щеки; нос и подбородок словно две одинаковые луковицы (как будто созидающий ангел, не желая терять времени, отлил их из одной формы), и фарфорово-голубые глаза в белой бахроме ресниц.
— Хэлло, Брейд! — начал декан. — Ужасная история. Мне только что сказали.
— Да, сэр. Крайне неприятно.
— Я мало что знаю об этом молодом человеке. Помнится, его не сразу допустили к работе над диссертацией — были какие-то возражения. Конечно, это к делу не относится, но все-таки характер много значит. Я неоднократно замечал, что тенденция к несчастным случаям в лаборатории всегда обусловлена появлением неуравновешенных особ. Однако пусть психиатры подыскивают этому затейливые объяснения, а мы удовольствуемся наблюдением фактов. Гм… Не заглянете ли вы ко мне завтра утром, до занятий?
— Конечно, сэр. Нельзя ли узнать, по какому поводу?
— Да просто некоторые соображения, возникшие в этой связи. Ведь лекции у вас начинаются в девять?
— Да, сэр.
— Тогда зайдите ко мне, скажем, в половине девятого. Ну, бодритесь, Брейд. Ужасно! Ужасно!
Не договорив третьего «ужасно», декан повесил трубку.
— Он хочет тебя видеть? — тотчас же спросила Дорис. — Зачем?
— Не стал объяснять.
Брейд взял уже пустой стакан, и ему захотелось наполнить его снова. Однако он просто сказал:
— Пожалуй, нам стоит поесть. Или ты уже ела?
— Нет, — отрывисто ответила Дорис.
За столом они молча занялись салатом, и Брейд был благодарен наступившей тишине.
Но Дорис не выдержала:
— Лу, я хочу, чтобы ты меня понял.
— Да, дорогая?
— Я не собираюсь больше ждать. Ты должен в этом же году получить постоянную должность. Если ты начнешь сам себе вредить, тогда конец. Лу, я долго ждала, каждый июнь мне приходилось сидеть и ждать, получишь ли ты снова эту маленькую карточку, утверждающую тебя еще на один год в должности помощника профессора. Больше я ждать не буду ни одного года.
— Но ведь ты не думаешь, что они не возобновят договора?
— Я вообще не хочу об этом думать, не хочу взвешивать все за и против — я хочу ясности. Если ты будешь адъюнкт-профессором, утверждение станет автоматическим. Ведь это и есть то, что называется постоянной должностью, — автоматическое возобновление договора из года в год?
— Если нет особых причин для отвода.
— Пускай. Я хочу, чтобы июнь для меня ничего не значил. Хочу, чтобы конец любого учебного года ничего для меня не значил. Я хочу, чтобы ты получил постоянную должность.