Дурак
Шрифт:
— Харчок? — спросил Лир.
— Харчок, — сказал призрак.
— Па-па! — сказал Харчок. И обнял своего новообретенного папашу так, что вывернулись стариковские руки. — Ой, па! — Затрещали кости, тошнотворно засвистел воздух, вылетающий из влажных сокрушенных легких. Глаза Лира выпучились, а пергаментная кожа стала синеть. Харчок оделил его сыновней любовью за всю жизнь сразу.
Когда сипеть из старика перестало, я подошел к Харчку, отцепил его руки и уложил голову Лира на пол.
— Отпусти его, парнишка. Пусть полежит.
— Па? — поинтересовался Харчок.
Я закрыл стариковские хрустально-голубые глаза.
— Он умер.
— Дрочила! — каркнул призрак. И сплюнул — пузыриком призрачной слюны, что вылетел мотыльком и упорхнул вместе с ветром.
Тогда я встал и развернулся всем корпусом к призраку.
— Ты кто? Какую мерзость сотворили с тобой? И нельзя ли ее растворить, чтобы ты наконец обрела покой? Ну, или по крайней мере съеблась куда-нибудь и никому больше не докучала своими эфирными членами?
— Неправедность исправлена, — молвил призрак в ответ. — Наконец-то.
— Но кто же ты?
— Кто я? Кто я, а? Постучи — и получишь ответ, добрый мой Карман. Постучи по колпаку своему шутовскому и спроси у мыслительной машинки, что обитает в нем, откуль взялось его искусство. Постучи по гульфику и спроси у его крохотного жильца, кто будит его по ночам. Постучи себе в сердце и спроси у духа, пробудившего его к теплу его домашнего очага, — спроси у того нежного духа, что за дух стоит сейчас перед тобой.
— Талия, — вымолвил я, ибо наконец-то сумел ее увидеть. Я опустился пред нею на колени.
— Знамо дело, парнишка. Кто ж еще? — И она возложила руку мне на голову. — Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.
— Но почему? Почему ты ни разу не сказала, что была королевой?
— У него осталась моя дочь, моя милая Корделия.
— А про мою маму ты тоже всегда знала?
— Слыхала разное, да, но не знала, кто был твоим отцом. Пока жила, по крайней мере.
— А почему ты мне о маме не рассказала?
— Ты же был маленький. Такие истории не подобает рассказывать детям.
— Не такой уж и маленький, раз ты меня взяла через бойницу.
— То было потом. Я собиралась тебе рассказать, но он меня замуровал.
— Из-за того, что нас застали?
Призрак кивнул:
— Ему всегда было слишком много дела до чистоты других. Никогда не до своей.
— Было ужасно? — Я пытался ее себе представить — одну, во тьме, при смерти от голода и жажды.
— Одиноко. Мне всегда было одиноко. Если б не ты, Карман.
— Прости меня.
— Какой ты милый, дружок. Прощай. — Она дотянулась до меня сквозь решетку и коснулась моей щеки. Словно легчайшим шелком. — Пригляди за ней.
— Что?
Она поплыла к дальней стене, у которой валялся труп Эдмунда. И молвила, не оборачиваясь:
— Смертельно оскорбив трех дочерей, Будет король дурак скорей.— Не-хе-хе-хет! — выл Харчок. — У меня па умер!
— Ничего не умер, — сказала Талия. — Лир не твой отец. Я тебе мозги парила.
Она растаяла наконец совсем, а я захохотал.
— Не смейся, Карман, — обиженно сказал Харчок. — Я теперь круглый сиротинушка.
— А она, блядь, нам даже ключи не передала.
На лестнице раздался топот, и в проеме возникли капитан Куран и два рыцаря.
— Карман! А мы тебя повсюду ищем. Победа за нами, с юга уже подходит королева Корделия. Что с королем?
— Умер, — ответил я. — Король умер.
Явление двадцать четвертое
Боудикка восходит
Столько лет прожить сиротой — и узнать, что у меня была мама, но она покончила с собой из-за жестокости короля, единственного известного мне отца…
Узнать, что и отец у меня был, но и его убили по приказу того же короля…
Узнать, что лучший в жизни друг мой — мать женщины, которую я обожаю, но и ее страшно убили по приказу того же самого короля, да еще из-за того, что я сам же и сделал…
Меньше чем за неделю из сироты-клоуна превратиться в принца-ублюдка, из него — в головореза-мстителя за призраков и ведьм, а всего за несколько месяцев из начинающего цинкового стать генералом-стратегом…
Сперва рассказывал неприличные анекдоты для увеселения святой в заточенье — теперь замышляю свергнуть монархию…
Голова, блядь, кругом. Еще как утомляет. Кроме того, я нагулял крепкий аппетит. Потребно закусить, а то и хорошенько оттрапезничать. С вином.
В стрельчатые бойницы своего прежнего жилья над барбиканом я смотрел, как в замок въезжает Корделия. Ехала она верхом на огромном белом боевом коне — и она и конь в латах, черных, отделанных золотом. На щите у нее — золотой лев Англии, на нагруднике — золотая лилия Франции. За нею двумя колоннами ехали рыцари, у них на копьях — вымпелы Уэльса, Шотландии, Ирландии, Нормандии, Франции, Бельгии, Испании… Испании? В свободное время она успела завоевать окаянную Испанию? Перед отъездом из замка она и в шахматах-то была лох. Должно быть, настоящую войну вести проще.
Посередине моста она остановила коня, привстала в стременах, сняла шлем и распустила длинные золотые волосы. И улыбнулась надвратной сторожке. Я пригнулся на всякий случай — сам не знаю почему.
— Моё! — рявкнула она, расхохоталась и повела колонну в замок.
«Да, любовь моя, я знаю, но это ведь дурной тон — расхаживать повсюду с армией своей окаянной и предъявлять права на всякую собственность, что подвернется под руку, а? Не по-дамски как-то».
Она была убиться как роскошна.