Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
— С ней все было не так.
— Да, это правда. Вам позвонил ее пресс-агент, холодно поговорил с вами, ведь вы включены в какой-то общий перечень журналов «поколения X», и хотя вам не было, в общем-то, никакого дела до женщины, которая в двадцать четыре года написала «Умопомрачительный секс в девяностых»…
— «Умопомрачительный секс в реальном мире».
— Замечательно. И ты ответил: как же, как же, давайте сделаем интервью, и ухмылялся про себя, тебе не терпелось повесить трубку и всем об этом рассказать, а хотел ты только одного — размазать ее по стенке. Потом ты обедаешь с ней в Нью-Йорке. Обед проходит нормально, и вы даже что-то выпиваете. Все это время вы болтаете, часа три-четыре, она себя рекламирует, чуть-чуть слишком назойливо, но в целом держится чрезвычайно достойно (ты на это не рассчитывал), хочет, чтобы ты все рассказал ей про меня (ты просто потрясен) и про наших родителей, и говорит много добрых слов, и все то время, что она проявляет к тебе такое внимание, заинтересованность и так далее, ты разрываешься между двумя основными желаниями: во-первых, хочешь записать ее слова, чтобы потом использовать их против нее самой, потому что она тоже имела неосторожность быть довольно знаменитой и при этом привлекательной (да еще и магистром Пенсильванского университета), а во-вторых, еще больше тебе хочется, чтобы она еще раз пригласила тебя к себе домой.
— И мне это почти удалось.
— Да-да, вы вместе поймали машину, а потом ты смотрел ей вслед, не зная, стоит ли тебе что-нибудь предпринять, но ты дал ей уйти, а про себя думал: вот так уходит мой великий шанс переспать с сексологом.
— Я едва-едва не переспал с ней.
— И все-таки, вернувшись, ты написал про нее феерическую гнусность.
— Она не обиделась.
— Может, у нее толстая кожа. Может, она просто не читала. Но неужели ты не понимаешь, что все это смахивает на каннибализм? Ты хватаешь людей, вытаскиваешь их, как кукол из коробки, одеваешь, а потом рвешь на части, отламываешь им головы и швыряешь в сторону, когда…
— Это странно, что ты вспомнил про Сари. Она скоро сюда приедет.
— О господи. Но ты ведь не собираешься с ней встречаться?
— Собираюсь, юный Тоф. Именно это я и собираюсь.
— Не понимаю.
— Тебе и не положено. Это слишком сложно для твоего нежного ума. Наклони голову. Я стряхну волосы с шеи. — Я беру полотенце и стряхиваю волосы. — Эх, Тоф, как много всего тебе еще предстоит узнать.
— Это правда.
— Держись рядом, и все у тебя будет отлично.
— Правильно.
— И ничего не бойся.
— Боюсь.
Он выглядит великолепно.
— Великолепно выглядишь.
Он корчит рожу.
— Слишком коротко. Обкорнал.
— Нет. Все отлично.
Тоф уходит жить своей новообретенной, но-уже-сказать-правду-ах-как-надоевшей социальной жизнью, а я остаюсь дома и чувствую себя как-то по-дурацки. Сейчас он в гостях у Гейба, и мне нечем заняться. Не то чтобы мне было скучно. Или все-таки скучно? Я выхожу в коридор и прислоняюсь спиной к стене. Рассматриваю свои ботинки. К этим ботинкам нельзя надевать белые носки: дырку на левом мизинце гораздо заметней, если из нее выглядывает клочок белого пуха. Когда его ждать? Он не сказал. Надо бы позвонить Гейбу домой. Но не будет ли это выглядеть, словно я на него давлю? Я не хочу, чтобы так казалось, не хочу быть родителем, который ревнует ребенка, когда тот проводит время с друзьями, — взять, например, миссис X.: мы дружили с ее сыном, но она выпускала его из дома крайне редко, и даже в свои двенадцать мы понимали — это из-за того, что она боится, будто он будет любить нас, своих сверстников, больше, чем ее, родную мать. Я поправляю коврик в прихожей. Отыскиваю веник и подметаю. Открываю холодильник и выбрасываю тяжелый пакет с посиневшими апельсинами. И морковку, которая стала коричневой и дряблой. Иду к себе в комнату, открываю шторы. На другой стороне улицы на крыльце дома престарелых — старушка: с трудом двигаясь, она поливает цветы. Я снова иду на кухню, снимаю телефонную трубку. Кому бы позвонить? Кладу трубку на место. Включаю компьютер. Встаю и включаю духовку. Что бы приготовить? Еды у нас нет. Я сажусь, смотрю на монитор, выключаю компьютер, встаю, смотрю на дверь. Прислоняюсь головой к лепнине у окна. Что было бы, если б голова у меня приросла к стене? Я был бы одним из двух сросшихся головами сиамских близнецов — вторым близнецом была бы, естественно, стена. А я был бы получеловек-полустена. Если бы меня не отделили, я бы умер? Не исключено, что выжил бы. Жил бы себе дальше, прирастя к стенке. Тоф бы меня кормил, и у меня был бы специальный стул такой высоты, чтобы я мог на нем сидеть… А как бы я переодевался, если бы моя голова была приделана к стене? Несколько минут я размышляю. Потом меня осеняет: рубашки на пуговицах! Хорошо, а как ходить в туалет? Понадобится подкладное судно. Или катетер. Ничего, справлюсь. Я справлюсь.
Но на самом деле моя голова не приросла к стене. Я отодвигаюсь от стены.
Если он вернется домой к четырем, у нас еще останется время поиграть. На улице нет сильного ветра? Он не слишком устанет?
Звонок в дверь.
Я выглядываю через окно на улицу. Это он. На меня накатывает теплая волна.
— Где твои ключи?
— Забыл.
Как и положено, я произношу что-то язвительное.
— Сеятель, гы-гы! — Бросаю ему ключи. Они, звеня, падают на дорожку.
Я наблюдаю, как он сует ключ в замок, поворачивает, толкает дверь и исчезает в стене.
Может, напугать его, когда он зайдет? Нет, он же знает, что я здесь. Может, толкнуть? Или облить чем-нибудь? Черт, уже не хватит времени!
— Чем занимались?
— Ничем. Нам сегодня раздали фотографии.
— Какие фотографии?
— Школьные.
— Когда их делали?
— Сегодня.
— Нет, в смысле, когда вас фотографировали?
— Не помню. Месяц назад, по-моему.
— Ты мне не рассказывал. В чем ты был?
— В желтой рубашке.
— В какой именно?
— В темно-желтой.
— Она была чистая?
— Ага.
— Покажи фотографию.
— Тебе не понравится.
— Почему?
— Сам увидишь.
— Ты закрыл глаза?
— Нет.
— Выставил палец?
— Нет.
— Тогда почему?
— Сам увидишь.
Он вытаскивает фотографии из рюкзака — размером с открытку, на картонной основе, в пластиковом конверте, передает мне, и… О боже! Нет, не надо! Нет! Нет! Нет! Нет! Только не это! Это страшно. Это просто катастрофа. Теперь его у меня отберут. Теперь его отберут совершенно точно. О господи. Если им нужен был предлога, то теперь они его получили. Это доказательство. Доказательство, которого им так не хватало.
— Тоф, это ужас.
— Ну не такой уж и ужас.
— Именно такой.
— Да нет, не такой.
— Это просто страшно.
— Да ладно тебе.
— Ну уж нет, да ладно тебе! Сам ты да ладно тебе! Да ладно тебе! Господи. Черт. У тебя такой вид, как будто ты сейчас заревешь. Боже. Ты же просто взываешь о помощи.
И это правда. Он, конечно, загорелый, белокурый, симпатичный — он действительно вышел очень красиво, а глаза получились невероятно голубыми — но до чего же он несчастный, беспомощный, хрупкий, шейка вытянута, глаза почти влажные… Ну и дела. Это действительно ужасно. Это еще хуже, чем его знаменитый Телефонный Голос. Мы уже обсуждали с ним его Телефонный Голос много раз, и добились некоторого прогресса, но все-таки проблема не изжита, не решена до конца.
Уже несколько лет он отвечает по телефону вот так: алло?
Естественно, люди в недоумении. Что случилось с Тофом, спрашивают они, когда он передает мне трубку. Мне приходится отвечать как ни в чем не бывало: Ну это же наш Тоф, ха-ха! Но голос-то у него такой, словно на него наорали, словно он заперся в ванной, а я колотил в дверь, и мои вопли заглушали его рыдания, и едва ему удалось восстановить дыхание, как зазвонил телефон, и вот тут-то он и сказал: «Алло?»… Самое ужасное, что ему удается добиваться этой интонации всегда, в любое время дня и ночи, — каждый раз это медленное, дрогнувшее ал ло? — на грани безумия двенадцатилетнего мученика. Я умоляю его отвечать нормально. Умоляю тебя, ну отвечай ты нормально, Тоф, ты ведь нормальный человек, и у нас все нормально, поэтому я умоляю тебя: отвечай нормально, неужели это так трудно? Не надо отвечать так, будто я тебя бью, будто ты прячешься от меня в ванной, ведь я-то все это проходил, мне приходилось прятаться от родителей за дверью, которую выламывали со всей родительской мощью, искать в ванной место, куда бы спрятаться, залезать в ящик с игрушками для ванной, под нижней полкой, и я прятался там, и видел, как полоску света, пробивающуюся сквозь щель в полу, заслоняют его ботинки, а потом все заливает яркий свет, когда открывается дверь, и меня хватают за плечи… но Тоф старался, особенно если я стоял рядом — я скрещивал руки на груди, наблюдал, инструктировал, изображал перед ним бодрую улыбку, устремлял брови вверх — выглядел счастливым!
А теперь все заново. Эти фотографии, гори они огнем. Мне пора паковать ему чемодан. Будут ли в приемной семье к нему добры? Будет ли он ради них хорошо выходить на фотографиях? Приемная семья. Приемная семья.
— Тоф, это правда ужас. Ты ведь понимаешь, что подумают люди. Понимаешь, правда? Теперь мне нельзя показываться в школе.
Он делает молочный коктейль.
— Ты бы не мог выключить эту штуку?
— Уже почти готово.
— О господи, Тоф. Теперь я не смогу пойти на день открытых дверей, не смогу им показаться, потому что теперь у них есть доказательство, которого они так хотели. Учителя! Теперь они решат, что я тебя бью. Они говорили с тобой так, будто я тебя бью?