Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Господи.
Чад встает:
— Все-таки я схожу вниз и сделаю копии.
Блядь. Господи боже. Блядь.
Ящичек размером примерно в фут по всем измерениям, заклеен прозрачной упаковочной лентой. Простой, коричневый, квадратный, как и должен выглядеть ящик, который посылают по почте. Из наклейки явствует, что его прислали из Чикагской донорской ассоциации. Сколько он здесь пролежал? Не могу найти почтовой марки.
Я должен позвонить Бет. Биллу звонить не буду. Билл не захочет об этом слушать. А вот Бет…
Нет,
Возвращается Чад с ксерокопиями.
Я благодарю его, собираю бумаги, складываю их в папку из своего рюкзака и встаю. Беру ящичек и…
Совершенно не представляю себе, имелись ли у меня предположения насчет его веса, но он тяжелый. Фунтов десять минимум.
Я выхожу на улицу.
На меня обрушивается холод. Я поворачиваюсь спиной к ветру, чтобы прикрыть ящик. Боком подхожу к машине, открываю правую дверцу и ставлю ящик на сиденье. Обхожу машину кругом, на цыпочках ступая по льду, открываю дверь и сажусь за руль.
Я поворачиваюсь к ящику.
Этот ящик — моя мать, только меньше.
Этот ящик — не моя мать.
Является ли ящик моей матерью?
Нет.
Но потом я вижу на ящике ее лицо. Мой больной разум заставляет меня разглядеть на ящике ее лицо. Мой разум хочет, чтобы все стало страшным и невыносимым. Я пытаюсь сопротивляться, осознать, что все идет нормально, но я-то знаю, что я чудовище, не надо было сюда приезжать, из-за того, что я всегда ищу плохое, плохое мне и преподносят, мне вообще не надо было задавать этих вопросов, а из-за того, что я их задаю, делается только хуже, более жестоким. У меня все плывет перед глазами. Меня трясет. Я хочу куда-нибудь переложить ящичек — например, в багажник, — но знаю, что перекладывать его в багажник нельзя. Ящичек, который не является моей матерью, не должен лежать в багажнике, ведь если я пихну ее в багажник, она озвереет. Блядь, да она меня просто прибьет.
Тем же вечером, позже, я возвращаюсь к Гранту и Эрику, которые смотрят фильм, где Аль Пачино играет слепого[179]. Аль Пачино злится и разговаривает с трудноопределимым акцентом. Наверное, канадец. Мы все сидим в разных углах комнаты — Эрик в удобном кресле, Грант — в удобном кресле, я — на диване между ними.
Мы смотрим телевизор и попиваем пиво из бутылок. Мы абсолютно нормальны. Когда рядом Грант и Эрик и мы сидим у них дома в Линколн-Парке, в Чикаго, мы обычные люди, и я обычный человек. Мы расслабляемся. И я могу расслабиться. Я расслабляюсь.
Я стараюсь не думать о ящичке. О том, что в сорока футах от меня, во взятой напрокат машине на полу у пассажирского сиденья стоит этот ящичек. Я не смог принести его в дом, я не должен и не буду рассказывать Эрику и Гранту про него, а боясь, что кто-нибудь, например кто-то из них двоих, пройдет мимо машины, увидит ящичек, догадается, что в нем, и решит, что я чудовище, — я прикрыл его полотенцем.
Аль Пачино в роскошном военном мундире орет на парня школьного возраста в школьной форме. Я смотрел фильм не сначала и не понимаю, почему он орет на этого парня в школьной форме. Они сидят в роскошном гостиничном номере.
— Чего он орет? — спрашиваю я.
— Чш-ш! — говорит Грант.
— Он что, слепой?
— Помолчи. Сейчас уже закончится.
Звонит телефон. Эрик подходит, а потом кидает его мне на колени.
— Это тебя.
— Кто?
— Мередит.
Это Мередит, и она в панике.
— Снова Джон?
— Да, — говорит она.
— Он что…
— Нет-нет. Он в порядке, просто опять угрожает. И, судя по голосу, напился.
Я иду с телефоном наверх и захожу в ванную.
— У него что, таблетки? Или что?
— Не знаю. Я не спрашивала. Может, он собирается резать вены.
— Он про это что-то говорил?
— Нет. Вроде бы. Я не знаю. Не помню. Но тебе надо ему позвонить. Я где-то час проговорила с ним по телефону и чуть не свихнулась. Он сказал, что собирался звонить тебе, но тебя не было дома.
— Я в Чикаго.
— Я знаю. Я же тебе позвонила, балда.
Я звоню Джону.
— В чем проблема?
— Ни в чем.
— Что значит «ни в чем»? А почему я тогда тебе звоню?
— Понятия не имею. А почему ты мне звонишь?
— Мередит сказала, что ты хочешь, чтобы я тебе позвонил.
— Я пытался до тебя дозвониться.
— Я знаю. Я в Чикаго.
— А почему?
— Поехал на свадьбу.
— Пош-шел вон!
— Что?
— Ничего. Я разговариваю с котом.
— Значит, с котом разговариваешь? Слушай. У меня нет времени на…
— Ну и ладно. Извини, что я причиняю тебе столько беспокойства.
— Принято. Ну и? В чем проблема? Что стряслось? Ты опять угрожал?
— У меня просто была пара тяжелых дней.
— Сейчас ты говоришь пьяным голосом. А сначала говорил нормально. Так ты пьяный или нет? Дай мне хоть сориентироваться.
— Это просто таблетки.
— Стоп. Какие таблетки. Ты что говоришь? Ты уже что-то выпил? Что? То самое?
— Что «то самое»?
— Ты уже выпил…
— Да нет. Господи. Я просто хочу спать. Я выпил пива.
— Тебе же нельзя пить. Когда сидишь на антидепрессантах, пить нельзя. Ты же был трезвым, когда мы разговаривали в прошлый раз. Тебе нельзя пить. Сколько времени ты уже пьешь?
— Я выпил одну бутылку пива. Слушай, кончай париться.
Я слышу, как Эрик и Грант поднимаются по ступенькам и укладываются спать. В щели под дверью видно, как гаснет свет у них в комнатах.
В какой-то степени я жду, что сейчас выстрелит. Джон все это распланировал, он заговаривает мне зубы, хочет убедить, что все в порядке, но в любую секунду может это сделать, чтобы я уж наверняка все слышал, чтобы я точно знал, что это моя вина. У меня будет мертвый друг.
И все-таки все складывается как нельзя лучше. Как все совпало: Джон угрожает самоубийством в тот же день, когда мне дали ящик, на той же неделе, когда я ищу чего-нибудь пострашнее… Какова вероятность такого? Фантастика.