Два бойца (сборник)
Шрифт:
Саша только тихо сопел под этими стрелами южного красноречия. Особенно оскорбляло его непонятное слово «медуза». Ярость гиганта разгоралась медленно. Аркадий знал ее признаки. Увидев, что глаза Сашины начали темнеть, а руки сжимаются в кулаки, Аркадий вынул из вещевого мешка мандолину. Это была настоящая итальянская мандолина, сработанная в Одессе старым чехом Драгошем. Трудно понять, как Аркадий ухитрился пронести этот хрупкий инструмент сквозь огонь военных передряг. Но он таскал ее в мешке по всем фронтам, как кусок своей любимой Одессы, и ухаживал за ней не меньше, чем за своим пулеметом.
Вынув мандолину, он взял шикарный аккорд и запел
И глаза гиганта постепенно светлели, а грубое лицо его становилось мечтательным и трогательно нежным.
А Дзюбин все пел одну песню задругой. О кочегарах: «Товарищ, не в силах я вахты держать…» О любовных муках некоего благородного вора: «…и слезы катятся, братишечка, в тумане по исхудалому мому лицу…» И, наконец, свой коронный номер – песню о портовых грузчиках, из которых он сам происходил:
Грубое лицо у меня впереди, Грубая спина у меня позади И нежное сердце в груди…Мандолина звенела. Скрипучий голос Аркадия звучал по-необычному мягко и мелодично. Казалось, что в этих песнях изливается вся его душа, нежная, печальная, мечтательная.
Но тот не знал Аркадия Дзюбина, кто не видел его в бою.
2
Он лежит на земле среди картофельной ботвы. Он широко раскинул ноги носками наружу, как и полагается наводчику, левая рука под прикладом пулемета, правая на спусковом крючке. Маленький круглый глаз не мигая смотрит в прорезь прицела. Временами он поворачивает лицо, бледное, с задорными усиками, в сторону лейтенанта Рудого, ожидая команды. Но нет команды стрелять.
Чуть позади и чуть правее распластал на земле свое огромное тело Саша-с-Уралмаша. Инструмент и запасные стволы у него под руками. Он приготовился подавать магазины, наблюдать, советовать, как и полагается второму номеру. Но нет команды стрелять.
Я следую с этим взводом четвертый день. Сейчас мы все лежим в поле. Впереди золотая пыль солнечного заката. В ней чернеют неясными пятнами избы и палисадники. Это деревня Р. Нам приказано взять ее к восемнадцати ноль-ноль. Я дважды поднимался и помогал раненым отползти назад, в рощицу. Сейчас восемнадцать двадцать.
Вначале я понимал отсутствие движения как особый тонкий замысел лейтенанта Рудого, как хитроумный маневр, который должен привести к внезапной и эффектной победе, вроде того, как это происходит в картине «Чапаев».
Но вот, я слышу, уже второй раз телефонируют из штаба батальона и справляются – до каких, собственно, пор мы собираемся лежать? Еще несколько раненых уползают в рощицу. Рудой нервничает. И я понимаю, почему мы не можем двинуться вперед. Нам мешает огонь немецких автоматчиков. Мы не можем пробиться сквозь этот низкий и хлесткий огонь.
Аркадий вглядывается куда-то в даль. Я неуверенно посматриваю на других бойцов.
Потом Аркадий обернулся к Саше и ткнул пальцем вправо, в какую-то кучу, темневшую вдали.
– Шёб я пропал, – проскрипел он, – если в этой соломе не сидят минимум две жабы с автоматами.
– Какая ж то солома, то сено, – с презрением сказал Саша.
– Это особой роли не играет, – сказал Аркадий и пополз вперед, придерживая пулемет.
Гигант смотрел ему вслед с явным волнением.
Тощее змеевидное тело Аркадия ловко извивается между неровностями почвы. Иногда оно пропадает за холмиками и буграми. Потом появляется снова. Вот он; замер, прильнул к земле, сливается с ней. Глаза устают смотреть на него. Перестаешь понимать: Дзюбин это или кочка? Но нет, кочка двинулась. Саша отвернулся, он не мог смотреть. Он только изредка спрашивает:
– Ползет?
– Виден.
– Виден?
– Ползет.
А потом вдруг сосед сказал:
– Больше не виден.
И действительно, Аркадий пропал. Люди посмотрели друг на друга с значительным видом, – знаете этот взгляд, когда все понятно без слов?
Саша приподнялся, забыв о пулях, визжавших над головой.
– Да вот же Аркадий! – крикнул Саша.
И верно! Это его долговязая фигура у самого стога. На фоне заката все так четко. Мы видим, Аркадий делает два резких движения рукой.
– Гранаты бросил! – задыхаясь, шепнул Саша. Два взрыва! Черный столб дыма закрывает солнце.
Стог горит. Из него выбегают три силуэта в коротких куртках с автоматами в руках. Аркадий припадает к пулемету. Очередь, молниеносная, мастерская, – и немцы валятся.
Рудой ведет нас вперед, и мы бежим к деревне, стреляя, и связисты бегут за нами, пригнувшись, разматывая катушки.
Скоро околица. Новый шквал огня. Мы залегли. Огонь хлещет из-под домов. Немцы подрылись туда, у них там, оказывается, блиндажи. С чердаков они стреляют тоже. Появился Аркадий. Лицо его в копоти. Рукавом он стирает пот и еще больше размазывает грязь по лицу. Только глаза блестят чисто и весело. Саша ползет к нему. Аркадий устраивает свой пулемет на гребне воронки от снаряда.
– Что не взял меня давеча? – сурово говорит Саша и располагается рядом с ним.
Аркадий не отвечает. Он ушел в работу. Он стреляет с такой же страстью, как и поет или ссорится. Дуло его пулемета некоторое время подрагивает, как нос легавой на стойке Аркадий словно вынюхивает цель. И вдруг дает очередь. Полуобгорелая изба слева смолкает.
А Аркадий уже на новом месте, у остатков плетня, когда-то, видимо, огораживавшего поле. Мгновенно втыкает он сошки пулемета в землю и снова строчит. При этом он крякает и что-то бормочет сквозь стиснутые зубы И если прислушаться, то можно разобрать:
– Вот тебе за Дерибабушку, зараза. Вот тебе за памятник Пушкину… На, кушай…
Саша лежит рядом и басит:
– Два пальца вправо… Так. Точно.
К плетню тем временем подползает с новыми дисками подносчик патронов Галанин, ленинградский студент из добровольцев. На юном лице его изумление: «Где Аркадий?»
А Аркадий с Сашей опять на новом месте, у кучи бревен. Он поминутно меняет позиции. Он стреляет то короткими очередями, то длинными, то одиночными выстрелами. Он находит цель по вспышкам, почти незаметным сейчас, при дневном свете, по едва уловимым шевелениям за углами домов, по слишком желтому цвету травы, маскировавшей бойницы и давно засохшей, а иногда просто по звуку. Найдя цель, он вламывается в нее своим огнем с быстротой почти непостижимой. Каждая его очередь поджигает дом, прошибает укрытие, настигает перебегающих немцев, валит их, косит, каждую очередь он сопровождает своим яростным бормотаньем про какие-то улицы, бульвары, морские купальни, ресторанчики, про дорогие его одесскому сердцу скалы Ланжерона и белые акации Пале-Рояля.