Два бойца (сборник)
Шрифт:
Лет девятнадцать. А может быть, двадцать девять. Тот странный момент возраста, когда с равной легкостью можно вообразить ее и девушкой и старухой. Бедна. Но одета с распространенным в больших городах изяществом. Отвратительный пуританизм фашистов тогда еще не коснулся немецких женщин. Воловий взгляд исподлобья и тяжелые щиколотки еще не считались истинно германскими добродетелями. Девушка была хороша. Что-то тонкое в ней было. Это могла быть тонкость от недоедания.
– Ну что ж, – сказал Пише, – пригласи ее к нашему столику. Вы оба будете мне махать платочками с берега. Мне будет казаться, что меня провожает семья. Это
– Видишь ли, я не умею заговаривать с незнакомыми дамами, – сказал приятель.
– Тебе довольно назвать себя. Она упадет к твоим ногам.
– Я не хотел бы сразу открыться.
– Ну, так покажи ей сто марок. В Германии это заменяет визитную карточку.
– Нет, мне не хотелось бы замешивать в это дело деньги. Видишь ли… – маленький щеголь замялся, – она мне нравится.
Пише засмеялся. Потом он встал – красивый малый – и подошел к девушке. Он никогда не затруднялся в выборе слов, когда ему нужно было завести знакомство. Банальность первых фраз он искупал обаянием улыбки…
Она рассказала свою жизнь. Она оказалась разговорчивой. Правда, она была слегка возбуждена от голода. Она родилась в Целле, где ее отец был мелким акцизным чиновником. Внезапно она начинала врать. Следовали таинственные намеки на аристократическое происхождение. Упоминалось в неопределенных, но значительных выражениях о шашнях с представителем бывшего императорского дома. Дано было понять, что если она не пошла далеко и вынуждена сейчас сидеть и есть простые – хотя и довольно вкусные – сосиски в обществе двух в сущности малознакомых, хотя (нельзя этого отрицать) и очень милых (вгляд на Пише) мужчин, – то все это только потому, что всю свою жизнь грубым выгодам мира она предпочитала порывы своего слишком доброго и нестойкого перед красотой сердца.
Оба мужчины слушали ее молча, кивая головами и дымя сигарами. Маленький приятель Пише не отводил от девушки глаз, внимательно склонив голову. Незначительное лицо его было серьезным. Он подвигал к ней горчицу, хлеб, зубочистки, салфетку, пепельницу. Пише был живее. Хохотал, иногда отпускал реплики вроде: «Идиоты!» или «Что за прелесть этот твой Пиперлейн!».
Девушка оживилась.
– Мы с тобой дико подружились! – воскликнула она.
Приятель толкнул Пише под столом ногой. Пише посмотрел на часы.
– Мицци, – сказал он, – этот господин скучает. Он остается один и никого не знает в этом городе. Ты могла бы помочь ему развлечься.
Мицци удивилась:
– Он остается один? А вы?
– А я уезжаю.
– Куда?
– Далеко.
– Когда?
– Сейчас.
– Возьмите меня!
Она посмотрела на Пише с таким напряжением нежности, что на глазах у нее выступили слезы. Пише улыбнулся, польщенный.
– Я еду в Америку, – сказал он.
– Мне все равно. Возьмите меня!
Ее волосы – пепельные, как у кинематографических красавиц – выбились из-под маленькой шапочки. Ее тонкое лицо разгорячилось. Она стиснула руку Пише в своей.
– Я не буду вам в тягость, вот увидите. Вы можете взять мне самый дешевый билет. Я ем немного. Мы с вами так хорошо сошлись. Это ненадолго. Через три недели, если захотите, мы расстанемся. Я не буду вам надоедать.
Пише был смущен. Девушка ему нравилась. Ее глаза. И даже не глаза, а взгляд. Виновато улыбаясь, он посмотрел на приятеля.
Тот пожал плечами, вынул бумажник и кликнул кельнера. Они расплатились и вышли.
«Мавритания», огромная, залитая светом – предвестье нью-йоркских небоскребов – стояла у набережной.
– Ну, прощайте, – сказал приятель, – кланяйтесь моей родине.
– Прощай, – сказал Пише, – что ж ты будешь делать сегодня вечером?
– Пойдите в кино, – посоветовала Мицци, – вы любите кино?
Пише захохотал.
– Прощайте, – повторил приятель, – месяцев через шесть я рассчитываю увидеть твою книгу об Америке.
– Как? – воскликнула восхищенная девушка, обращаясь к Пише. – Ты писатель?
И вежливо другому:
– А вы?
– А я так, бродяга, – сказал он, еще раз махнул шляпой и пошел.
Пароход оказался полупустым.
Он как бы специально был создан для того сорта влюбленных, которые предпочитают уединение. Пише и Мицци прозвали огромную «Мавританию» своей яхтой, Они бродили по обширным спардекам верхней палубы, Администрация, расстроенная убыточным рейсом, не препятствовала пассажирам третьего класса проникать наверх. Там их встречал третий помощник капитана, любезный молодой человек, который охотно болтал с Мицци, объясняя, что в его обязанности входит во время катастроф, впрочем очень редких, спасать кассу и судовые документы. Пише помещался в первом классе, а Мицци внизу. Она была одна в семиместной каюте. Пише часто навещал ее. На пароходе только и были, что пара-другая второсортных миллионеров, несколько негров с добрыми и нежными, как у детей, лицами да одинокий мальчик лет тринадцати в бриджах, в пуловере, с кучей книг под мышками. Пише делал заметки для будущей книги об Америке. Мицци вязала, выпросив у горничной клубок шерсти и голландскую спицу.
Она располагалась на шезлонге, вытянув ноги. Не переставая вязать, она болтала с мальчиком.
– Но и родители ваши хороши! Как же они решились отпустить вас одного, деточка! – говорила она, давая волю своей страсти жалеть и опекать.
Мальчик надменно улыбался.
– Они хотят развить во мне самостоятельность, – отвечал он неохотно, – они боятся, как бы из меня не вышел книжник.
Он привязался к Мицци и всюду таскался за ней, уткнувшись на ходу в книгу.
По вечерам в салоне играл джаз в составе двадцати двух музыкантов. Мицци смело входила, окидывая этот роскошный зал опытным взглядом посетительницы дешевых кафе. Теперь, когда Мицци не была голодной, ничто не мешало ей быть элегантной. Она ни за что на свете не позволила бы себе носить что-нибудь вышедшее из моды. Все, что было на Мицци, отличалось от парижских образцов только дурным качеством материала. Мицци называла это: «не плюхаться в грязь», «не становиться тетей».
Пише смешил этот язык, составленный из уличного жаргона и высокопарных выражений, подслушанных в бульварных фильмах. Звуковое кино – по крайней мере в Германии (с характерным для тридцатых годов падением вкусов) – заменило в обывательских массах литературу, живопись и музыку.
Постепенно Пише восстанавливал биографию Мицци. Он строил ее не только из признаний, но также из заминок, из пауз – с проницательностью, которая давно стала для него профессиональным навыком. Иногда она бормотала во сне что-то неясное, например: «Кошечка, бедная кошечка!» или «Не трогайте мой живот!…». Пише понимал сон как выплывание всего, подавляемого днем.