Два брата (др. ред.)
Шрифт:
Приказные переглядывались, записывая показания Афросиньи: в судьбе царевича наступал крутой перелом. Писец Лаврентий Пучков выскочил из приказа и помчался к Меншикову.
— Доложи обо мне! — задыхаясь, сказал он лакею.
— Светлейший занят, — отвечал лакей.
— Важнейшие новости! Головой отвечаю!
Лаврентия впустили в кабинет.
— Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!
Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.
— Спасибо, братец! Этой послуги
— Рад стараться для вашей светлости!
Тем временем допрос продолжался.
— Говори, говори, девка! — поощрял Афросинью судья. — Великий государь тебя не оставит.
— А еще говорил царевич вот что, — без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): — «Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…»
— Так, девка, так! — покрякивал судья. — Еще что скажешь?
— Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, Царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.
— Ты и впрямь так сделала? — изумился судья.
— Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! — бойко отвечала Афросинья.
— Быть тебе, девка, у государя в милости!
В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.
Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи «разговорить» царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: «Уйди, гадина, и тебя шпигом сделали!»
По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно.
В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.
Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.
Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.
— Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? — спросил царь, нервно постукивая пальцами по колену.
— Чем
— Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал — сие все не раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?
— Никаких я черных слов про вас не говорил, — угрюмо возразил царевич.
Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.
— Так, по-твоему, я вру? — крикнул он, ударяя кулаком по столу. — Твоя полюбовница все нам открыла.
— Фрося?! — ахнул царевич, и лицо его побелело.
— Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!
— Фрося продала меня за царскую милость… — шептал, как в бреду, царевич.
«Ну что ж, — подумал он, — один конец!»
Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:
— Пишите, батюшка! Все открою!
— Признавайся, — сказал Петр, макая перо в чернильницу, — когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?
— Говорил: «Бог не так делает, как отец мой хочет!»
— Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?
Алексей, помешкав, ответил:
— Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.
— Так! А смерти моей ждал?
Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:
— Ждал!
— Может быть, даже умышлял?
Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.
— В сем неповинен! Чаял, само собой случится…
Петр горько усмехнулся:
— Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?
— Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто, хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.
— Живого меня от царства не отлучить! — гордо тряхнул головой Петр. — И ты б на меня живого пойти не осмелился!
Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.
— Ан нет, ошибаешься, батюшка! — неожиданно звонким голосом воскликнул он. — Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!
— Вот как! — протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.
«Стало быть, в сыне все-таки моя кровь».
— Иди! — приказал он сыну. — О судьбе твоей буду рассуждение иметь.
Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.