Два лица Востока. Впечатления и размышления от одиннадцати лет работы в Китае и семи лет в Японии
Шрифт:
Рукой в защитной перчатке я снял шар с подставки и зажал между лапками штангенциркуля. Покачал головой.
– Вообще не в ту сторону. Плюс полтора.
Шеф посмотрел с тоскою.
– А предсказать не мог?
– Нет. – Я скрипнул зубами. – Хотите я вам землетрясение в Токио предскажу?
Михал Палыч немного оживился.
– А оно будет?
Я мысленно досчитал до десяти.
– Когда-нибудь. Не сегодня.
В том-то и беда. Я совершенно не мог сказать, какой фокус выкинет Мучительница через секунду. Она была закрыта от меня, и я даже не понимал чем. Серость какая-то, бесформенная серость. Без единого проблеска.
Следующая фраза Трехпалыча и то лучше поддавалась прогнозированию. Хотя я никогда раньше не видел, чтобы он с кем-нибудь сюсюкал. Со мной так точно.
– Ничего-ничего. Сейчас наша красавица постарается… Сильно-сильно постарается, правда, голубушка? А ты чего встал? Клади шар.
Я положил шар на подставку. Теперь он на три четверти торчал из отверстия. Но это продолжалось недолго.
Под мое заунывное «и тридцать девять» желтая молния накрыла цель, и шарик с дробным стуком ударился о столешницу.
Михал Палыч подпрыгнул на месте от восторга.
– Пять миллиметров! – ликовал он. – А то и шесть! Я же говорил, она входит в силу! Ух ты, моя красавица!
Пожалуй, он расцеловал бы Мучительницу, если бы не риск остаться на всю жизнь с заячьей губой. Или сменить цвет глаз. А то и форму носа.
Я выудил шарик из отверстия в подставке и внимательно рассмотрел на фоне окна. На гладкой поверхности не было ни трещины, только в сердцевине, прежде прозрачной, переливалась тонкая цветная паутинка.
– Смотрите, там как будто радуга, – сказал я.
– Отлично. – Не думаю, что шеф меня расслышал. – Сделай крупный план, отметь в журнале и приготовь все для следующего эксперимента. Кстати, который там?
– Не помню.
– Не ври!
– Сорок восьмой, – буркнул я.
– Эксперимент номер сорок восемь. Изменение цвета, – объявил он в камеру. Затем посмотрел на меня вопросительно и, не дождавшись ни кивка, ни покачивания, скривился. – Или формы. Достань два кубика.
– Дерево или пластик?
– Пластик. Сиреневый и… зеленый.
– Она не любит зеленый.
– Она не любит зануд.
– Тогда сами доставайте, – огрызнулся я. – Или Сашку позовите. Он лаборант, ему положено.
Седая бровь саркастически изогнулась.
– А ты чем лучше?
Действительно, подумал я, чем? Если все, на что я способен, это считать секунды, взвешивать граммы и отмеривать миллиметры. Получается, ничем.
И – подчинился.
Эксперимент по превращению цветных кубиков в какие-то серые обмылки с закругленными краями утомил меня. Я напомнил шефу, что следующий номер сорок девять и отпросился на полчасика – подышать. Михал Палыч отпустил меня с легким сердцем, обозвав всего лишь ренегатом. Думаю, он не скучал по мне. Пирамидки, кубики и шарики заняли внимание шефа целиком. Он даже не курил с утра. То есть пару раз, забывшись, вытаскивал из кармана мятую пачку, но, поглядев с умилением на свою новую любимицу, убирал обратно.
Я спустился во внутренний дворик института. Скамеек тут не было, и я уселся на бордюр, опоясывающий клумбу, благо кто-то из моих предшественников оставил на камне сложенную вчетверо газету.
Не знаю, бордюр ли сыграл свою роль или душный запах цветущих гладиолусов, но в какой-то момент я сказал себя: «Стоп! Это уже было». Редкий случай, когда меня посетило не привычное, как я это называю, «воспоминание о грядущем», а нормальное человеческое дежа вю. Потому что это действительно было – и бордюр, и клумба за спиной, правда не с гладиолусами, а с тюльпанами. Весь город был красным от тюльпанов по случаю Дня Космонавтики.
Мы сидели втроем, подложив под себя ранцы: я, Мишка Дуренков и Максим Широбоков. Уроки уже кончились, а домой пока не хотелось. Начало апреля выдалось жарким.
– А давайте играть в машины, – предложил Максим, и они с Мишкой стали на ходу выдумывать правила.
Мишка говорил, что надо назвать марку машины, которая проедет по улице, а Максим настаивал, что достаточно угадать цвет.
Припекало. Я запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, и увидел в блуждающем сиянии под веками красные «Жигули».
– Красные «Жигули», – сказал я.
– «Москвич», – включился в игру Мишка. – Все равно какого цвета.
– Автобус, – сказал Максим и зачем-то уточнил: – Желтый. – Как будто были другие варианты.
Выиграли красные «Жигули».
– Давайте еще раз, – загорелся Мишка. – «Волга». Такси. С шашечками.
– Автобус. Желтый, – упорствовал Максим.
– «Волга», – согласился я, зажмурившись, – только без шашечек. Белая. – Потом зажмурился еще раз и назвал номер.
– Как ты это делаешь? – спросил Мишка полминуты спустя, провожая взглядом белую «Волгу».
Я пожал плечами и улыбнулся. Меня забавляли выражения лиц моих школьных приятелей.
После этого наступило затишье. За несколько минут мимо нас не проехало ни одной машины. За это время Мишка успел раз пять поменять свой прогноз, зато Максим с его желтым автобусом был непоколебим, как скала.
– А ты чего молчишь? – дернул меня за рукав Дуренков.
Я вздохнул и зажмурился. Потом еще раз зажмурился. И еще раз – изо всех сил. В голове зашумело, за ушами что-то щелкнуло, но это ничего не изменило.
– «Чайка».
Мишка только присвистнул, а Максим уверенно сказал:
– Врешь!
«Чаек» в городе не было отродясь. Только несколько штук на полке в «Детском мире», но и они оставались маняще-недосягаемыми. Одиннадцать рублей двадцать копеек!
Еще пару минут я мужественно сносил глумливые нападки, а потом по центру проезжей части, прямо по разделительной полосе в сопровождении восьми мотоциклистов промчалась Она. Совсем такая же, как в «Детском мире»: черная и сверкающая, только в масштабе сорок три к одному.