Два мира (сборник)
Шрифт:
— Отпирай, сволочь! Перестреляю всех. Язви вас в душу.
Ворота под напором четырех мужиков трещали, скрипели. Хозяин дома выскочил во двор.
— Погодите маленько, братцы, я мигом открою. — Голос Чубукова от страха дрожал и обрывался.
— Какие мы тебе, большевику, собаке, братцы? — орал фельдфебель.
— А я знаю рази, хто ж вы? — оправдывался хозяин, распахивая ворота.
— Вот знай теперь, кто мы!
Круглый, тяжелый кулак унтер-офицера стукнул в подбородок старика. Чубуков щелкнул
— Большевики есть? — стукнула о пол винтовка.
Посуда зазвенела на полке. Проснулся и заплакал ребенок. Молодая женщина, бледная, затрясла люльку, хотела запеть, но голос у нее осекся, язык тяжело завяз во рту. Старуха, жена Чубукова, вышла из-за печки.
— Господь с вами, ребятушки, какие у нас большевики?
— А это кто? Чья жена? Партизанка?
— Что вы, господа, какая там партизанка. Дочь она моя, а зять здесь же, дома, никакой он не партизан, не большевик, — робко говорил сзади Чубуков.
Мужик с черной бородой, в потертой гимнастерке без погон слез с полатей.
— Я, господа, не большевик, я солдат-фронтовик, георгиевский кавалер, эфлейтур.
— Ага! Ну а жена-то у тебя все-таки большевичка!
Фельдфебель засмеялся, оскалив ряд кривых черных зубов. Зять Чубукова попробовал было ухмыльнуться, но у него только скривились губы, лицо побледнело, на глазах навернулись слезы. Фельдфебель шагнул к женщине, оторвал ее руку от люльки и потянул к себе. Женщина взвизгнула, заплакала, стала вырываться.
— Не дело задумали, господин, — загородил дорогу чернобородый.
— Дело не дело, не твое дело, — крикнул унтер и больно ткнул в лицо ефрейтору дулом нагана.
Фельдфебель тащил рыдавшую женщину в сени. Ребенок звонко плакал.
— Господи, что же это такое? Матушка Пресвятая-Заступница…
Старушка упала на колени, с отчаянием стала креститься на передний угол, кланяться низко до полу. Чубуков тяжело сел на постель. В сенях на полу слышался глухой шум возни.
— Вася, помоги! Ой, не могу я! Вася, не дай опозорить!
Фельдфебель злобно ругался и затыкал разорванной кофтой рот женщины. Чернобородый метнулся к выходу. Унтер-офицер развернулся и сильно стукнул его револьвером по щеке. Мужик со стоном упал на пол. Дуло нагана воткнулось ему в рот.
— Только пошевелись, сокрушу!
— Толкачев, иди-ка подержи ее: не дается, сука, — позвал рыжий из сеней.
Молодой солдат с тупым, равнодушным лицом, громыхнув винтовкой, вышел за дверь. Чернобородый рычал и громко всхлипывал, катаясь по полу. Старуха молилась. Ребенок взвизгивал охрипшим голосом.
Несколько солдат ворвались в школу. Молоденькая учительница с белокурой головой и большими голубыми глазами встретила красильниковцев на пороге.
— Что вам нужно, господа?
Глаза девушки смотрели с недоумением и страхом. Восемнадцатилетний доброволец Костя Жестиков, быстро схватив учительницу за руки, громко поцеловал. Солдаты захохотали. Жестиков нагнулся немного и, быстрым движением разрывая юбку девушки, повалил ее на пол.
— Стой! Что здесь такое?
В школу забежал поручик Нагибин. Доброволец бросил учительницу, вскочил с пола. Поручик увидел на секунду белое нагое тело девушки, разорванное платье, огромные глаза.
— Вон отсюда! — Офицер затопал ногами.
Солдаты неохотно повернулись к двери, стали выходить. Учительница с трудом поднялась и, пошатываясь, пошла в другую комнату. Перед глазами офицера снова манящей белизной блеснуло нагое женское тело.
— Подождите, куда же вы?
Учительница ускорила шаги, почти побежала. Нагибин быстро догнал девушку и, не слыша ее отчаянного крика, схватил за талию. Теплота обнаженной кожи пахнула в лицо поручику. Гибкое тело забилось в крепких руках мужчины.
Солдаты в соседней комнате разломили прикладами и штыками сундучок с вещами учительницы. Костя Жестиков, топча сапогами подушку в чистой наволочке и белое одеяло, сброшенное с постели, шарил руками под матрацем.
— Нет ли у нее оружия, у стервы, — ворчал доброволец.
Солдаты, разломав сундук, смеясь, выбрасывали на пол женское белье.
— Ишь, Нагибин-то наш, хорош гусь, нечего сказать. Нам не дал, а сам взялся, брат.
— Ни черта, ребята, останется и нам, — утешал Костя, сбрасывая с этажерки книги.
По улице свистели пули, хлопали выстрелы. Солдаты по малейшему подозрению стреляли в первого встречного. В домах плакали женщины, трещали разламываемые сундуки, скрипели засовы амбаров и кладовок.
Победители расправлялись.
К Орлову через каждые десять-пятнадцать минут приводили арестованных, заподозренных в большевизме. Полковник сильно охмелел. Разбираться ему долго не хотелось. После двух-трех вопросов он свирепо таращил глаза, рычал:
— Большевики мерзавцы! Отправить их в Москву.
Арестованных выводили на двор и, быстро раздевая, рубили шашками. С одной из последних партий привели женщин. Попадья, плакавшая в углу, подошла к Орлову:
— Господин полковник, это не большевички, я знаю.
— Молчать! Я лучше знаю, кто они. Мои молодцы зря не арестуют. Может быть, ты сама большевичка? А? Я почем знаю?
Попадья испуганно попятилась и вышла в другую комнату. Полковник посмотрел на плачущих женщин, махнул рукой:
— В Москву!
На дворе, пока их зарубили, они боролись, визжали, кусали гусарам руки. Полковник и Глыбин пили коньяк. Четырехугольники окон стали светлеть. Кончая последнюю бутылку, Орлов крикнул вестового: