Два мира (сборник)
Шрифт:
Парень, улыбаясь, оправлял пояс, показывал старикам свою обновку.
— Чего банды поговаривают насчет войны? — спросил Ватюков.
Карапузов оживленно заговорил:
— Мне Пашка сказывал (вы знаете его, сын-то мой), что мобилизованные ждут только удобного случая, чтобы перебежать. Дела бандитов совсем плохи. Красная Армия близко. Гибель свою они уже чуют. Куируются здорово. В городу ихних беженцев полно. Офицерье свои семьи за границу, на восток отправляют.
Гусары возвращались из разведки. Дорогой красильниковцы часто грелись из фляг со спиртом, ехали с песней:
МаршПартизаны услышали, примолкли.
— Надо щелкнуть петушков красноголовых [5] .
Ватюков стал распоряжаться:
— Черемных и Панкратов, вы берите мешки — и в Пчелино. А мы на них. С двух сторон надо охватить. Вали, Быстров, заходи сзаду. Я спереду. Возьми себе четверых. Остальные за мной.
Небольшой отряд разорвался надвое, лавой брызнул в разные стороны, с легким скрипом скрылся за высокой желтой стеной тайги. Черемных и Панкратов навалили себе мешки на плечи.
5
Красильниковцы-гусары носили красные бескозырки.
— Вы, товарищи, передайте там от нас Жаркову-то с Мотыгиным, чтобы не сумневались, наступали бы на Медвежье, мы поддержим. Силешки у белых почти уже, можно сказать, и не осталось. Видимость одна только, — говорил Черняков.
— Обязательно! Уже это беспременно будет передано. Конечно, наступать надо, кончать гадов.
Партизаны повернули лыжи назад, к Пчелину, на старый след.
— Ну, прощайте, товарищи. Счастливо вам!
Черняков и Карапузов постояли немного на месте, проводили взглядами две фигуры с мешками на спинах.
— Пойдем восвояси, Федор Федорыч.
— Пойдем.
Старики тихо пошли домой.
Обходя кучи бурелома, оглядывались в сторону дороги, останавливаясь, прислушивались, затаив дыхание.
— Трах! Трах! Тарарах!
Лыжники свалили лошадь у гусар, ранили одного и одного убили. Путь был отрезан. Красильниковцы метнулись обратно. Корнет Завистовский едва владел собой. Страх, холодный, тяжелый, задавил офицера. Быстрое с четырьмя вылетел из чащи, перегородил дорогу.
— Трах! Трах!
И спереди, и сзади. И в затылок, и в лоб.
— Пиу! Пиу!
Лыжников была небольшая кучка. Но казалось, что их страшно много, что вся тайга кишит ими. Гусары остановили лошадей. Завистовский уронил повод.
— Сдавайся! Сдавайся!
Партизаны легко и быстро двигали лыжами, винтовки держали наготове.
— Слезай с коней! Бросай оружие!
Высокая черная лука казачьего седла мелькнула в последний раз перед глазами офицера. Соскочив с лошади, он стал отстегивать портупею, солдаты снимали из-за плеч винтовки, клали их на дорогу. Лыжники схватили лошадей под уздцы, отвели в сторону. Гусары, скучившись, встали нерешительно, опустив руки.
— Добровольцы есть?
Пестрые дохи угрожающе стали рядом, вплотную. Красильниковцы молчали. Сухо щелкнули затворы.
— Ну?
— Мы все мобилизованные. Один корнет доброволец.
— Ага!
Партизаны переглянулись.
— Солдаты, отойди к сторонке.
Гусары отошли вправо. Завистовский стоял с трудом. Ноги ныли, дрожали. Корнет не мог понять — от страха это или от усталости.
— Раздевайся! Будет, погулял в погонах!
Сердце провалилось куда-то, перестало биться. Мохнатые дохи растопырились, заслонили собой солнце, дорогу и тайгу.
— Я замерзну, братцы. Холодно, не надо.
Дохи ощетинились, зашевелились.
— Черт с тобой, замерзай. Нам ты не нужен, нам шуба да обмундирование твое нужны.
Завистовский с трудом понял наивность своей просьбы. Но умирать не хотелось.
— Товарищи, у меня мама. У нее больше никого нет. Пощадите.
Офицер говорил глухим, задушевным, срывающимся голосом, с усилием поворачивая во рту сухой язык. Злая усмешка тронула лица партизан.
— Ты когда ставил к стенке моего отца, не спрашивал, однако, сколько у него сыновей?
Завистовский готов был расплакаться. Твердость и спокойная ненависть красных давили его.
— Нечего лясы точить, раздевайся!
Корнет не двигался с места, лицо у него стало темно-синим. Ватюков раздраженно теребил свои усы.
— Ну, долго тебя, золотопогонника, просить? Раздевайся, а то сами начнем сдирать, хуже будет.
— В последний раз, товарищи, дайте покурить.
— Кури.
Ноги больше не могли стоять. Офицер тяжело, всем задом сел на снег. Вытащил портсигар. Лошади лизали снег. От них шел легкий пар с острым запахом конского навоза и пота.
— Только поскорей поворачивайся.
— Еще секунда, и все кончено.
— Мамочка! Ма-ма-моч…
— Пли!
Черная баранулка покраснела. Колени поднялись кверху, дергались. Раздевать не стали.
— Как надоело это.
— Скорее бы кончилась война.
Опротивело. Ватюков морщился, плевал в сторону, тряс головой.
Глава 25 ОРГИЯ
Окна медвежьинской школы были ярко освещены. На улицу пробивались сквозь двойные рамы глухие звуки пианино. В светлых четырехугольных пятнах мелькали силуэты танцующих. У полковника Орлова были гости. Сегодня к нему приехали из города несколько офицеров в обществе двух сильно накрашенных дам. Обе были вдовы офицеров одного из сибирских полков. Фамилий их никто как следует не знал. Все звали их по имени и отчеству. Одну, курносоватую блондинку среднего роста, с большим ртом и узкими глазами, в зеленом платье — Людмилой Николаевной. Другую — высокую, полную, с пунцовыми губами, правильным носом, подкрашенными карими глазами и пышной прической завитых каштановых волос — Верой Владимировной. Легкое светлое бальное платье открывало у нее наполовину грудь и руки до плеч. В большом классе было тесно. Адъютант играл на пианино. Подвыпивший полковник развязно шутил с дамами, танцевал, преувеличенно громко стуча каблуками и звеня шпорами. Нетанцующие офицеры разделились на две группы. Бритый белобрысый ротмистр Шварц старался перекричать пианино, стук и шмыганье ног танцующих:
Эх вы, братцы, смело вперед! В нас начальники дух воспитали, И Совдеп нам теперь нипочем.Офицеры вторили нестройно, вразброд, пьяными голосами:
Уж не раз мы его побивали И опять в пух и прах разобьем.Полковник закричал с другого конца комнаты:
— Господа офицеры, к черту патриотические песни и политику. Сегодня мы будем жить только для себя. Довольно, надо когда-нибудь и отдохнуть! Корнет, матчиш!