Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения
Шрифт:
Саша и Тина молча переглянулись.
Силуэт на фоне солнца
Мартовские события ураганом пронеслись по стране. Торжествовал Виктор Райнер. Ведь он когда-то собирался ехать в Москву, чтобы убить, да-да, убить Сталина, – а теперь он рыдал… Натура его действительно была противоречивая. Виктор винил себя за дурные предсказания в тот новогодний вечер. Тем более что, всматриваясь в лица преемников в газетах, не находил достойных. Особенно неприятен был Берия, но именно он первым шел за гробом Сталина, похоже, уверенный в будущей власти.
Виктора охватило раскаяние, и он написал письмо Валентине, прося прощения за прошлое и предлагая встретиться и объясниться. Почему она согласилась, она и сама не знала. И в один из ясных майских дней они встретились в саду «Аквариум».
Еще не зашло солнце, но уже серебрилась луна. Деревья в «Аквариуме» стояли пышные и прозрачные.
– Ты прости меня, Валюша. – Он порывисто схватил ее руку.
Она сказала о письме его хозяйки.
– Что она тебе написала?
– Что ты не тот, за кого себя выдаешь… Как это понять?
Виктор взорвался:
– Мало того, что она следит за мной, а дочь ее негодяйка, мало того, что я регулярно являюсь в милицию, – еще и тебе!
– Почему ты являешься в милицию? – Валентина насторожилась.
– И я еще каюсь, считаю себя виновником предсказаний! Лью слезы!.. А все это его система, его порядки!.. Эх, Валюша, знала бы ты!
– Что бы я знала?
– Да то, про что я тебе уже говорил, намекал. Чтобы ты поняла, я должен рассказать всю свою жизнь.
– Почему? Только так?
– Потому. Ты готова меня слушать?
– На улице не холодно, давай.
Она села на скамейку, расстегнув серое габардиновое пальто, голубая косынка обнимала шею, светлые фиалковые глаза с пристальным вниманием смотрели на Виктора, каштановые волосы ее были гладко зачесаны назад.
– С чего начать? – Он поднялся, стал прохаживаться вдоль скамейки. – Я пытался дать тебе понять… Пытался открыться, но никто не хочет понимать того, что ему чуждо, что не касается его самого. Все же теперь, когда не стало Усатого, когда до нас доносятся факты о невинно пострадавших, может быть, ты поймешь… Помнишь: «Счастливы мы, где любят нас и верят нам»? Ты должна верить. Все, что я расскажу, – правда, все пережито… И таких историй, какую я расскажу, – сотни, тысячи… Понимаешь, мы выходцы из Лифляндии, с Балтийского моря… Когда дед был еще мальчишкой, четырнадцати лет, ему дали сто рублей и сказали: «Иди и добивайся всего сам. Своей головой, своими руками. Станешь лоцманом – вернешься назад». Он стал юнгой и поступил на корабль.
Виктор присел, стараясь укротить свой воодушевившийся бас.
– Служил со всем старанием, был на хорошем счету, капитан к нему благоволил. Однажды на корабельном балу увидел дочь капитана и с первого взгляда влюбился. А капитан не из простых, имел титул барона, так что брак был бы неравный. Но у капитана одиннадцать дочерей – где для всех наберешь баронов? Молодой моряк пришелся по сердцу девушке – и отец согласился на их брак. Родилось у молодых трое детей, и один из них – мой отец Петер Эрнст. Он вырос, выучился на юриста и… Не знаешь ты, Валечка, что в то время, в начале века, для выходцев из Лифляндии Россия охотно предоставляла земли и работу в отдаленных уголках страны. И отец решился отправиться на поиски счастья. Он вообще был «человек с идеей», а идея его была простая – разводить пчел. Узнав, что хорошие условия для пчеловодства в верховьях реки Лепсы, в Казахстане, отправился туда. Не скучно тебе, Валюша? Нет? Хорошо. – Слегка заикаясь, он продолжал: – Так вот, железной дороги тогда не было, и добираться пришлось на лошадях целых полгода. Но идея есть идея: поселился он в Лепске, стал работать следователем… Однако тут началась Первая мировая, его взяли в армию. Пчел он поручил брату. Когда же вернулся – все пчелы погибли. Позднее он не раз мне твердил: «Никогда не заводи того, чего сам не можешь довести до конца, рассчитывай только на свои возможности». Еще он говорил: «Жизнь – как река, но не следует плыть лишь по течению. Борись с течением, но и умей переждать непогоду в тихой заводи». Тут я, кажется, забежал вперед… Рассказывать дальше? – он схватил ее руку: – Ой, какая холодная! Сейчас согреем! – и принялся растирать и целовать ее пальцы. Тина осторожно освободила руку.
– Говори, что было дальше.
– Дальше? Жернова истории… – Виктор поскучнел.
– А все же?
Как вернуть прежний запал этому импульсивному человеку? Она вспомнила о Полине Степановне:
– Помнишь, ты говорил, что отец твой ее выручил, ее грозили умыкнуть? Где это было?
– Да-а… Тогда там временно воцарилась советская власть. Отец работал в наробразе…
Опять надо было его «оживлять»…
– Похоже, отец многому тебя научил?
Райнер вздохнул и постепенно опять разговорился:
– В 1935 году вышло постановление о всеобщем начальном образовании, понадобились учителя, и его взяли на работу. Мне он твердил: «Учись, это твой будущий хлеб…» Через год был опубликован проект Конституции, объявлено всенародное обсуждение. Отец знал гражданское право, стал писать к проекту Конституции замечания, потому что верил в здравый смысл, – люди тогда еще не боялись. Только кончилось это тем, что… Однажды за ним пришли, все в доме перерыли… Я был как загипнотизированный, лежал в кровати. Отец подошел и, уперев мне палец в лоб, дал мне последний урок: «Живи, крепись. Только то, что ты пробьешь вот этим собственным лбом, удастся в жизни…» Вот и все! Больше мы никогда не виделись… Ни переписки, ни вестей…
Так в те дни Тина впервые узнала то, от чего уберегли ее родители, школа, институт. Перед ней открылся другой мир – оказывается, у нее было как бы две родины: одна – дышащая энтузиазмом, счастливая, песенная, и другая – потаенная.
– Вот потому-то я в твоем доме и говорил, что думаю про нашего Усатого-Полосатого. Я свирепею, когда при мне его превозносят, и обуздать себя не могу!.. Хотя теперь неизвестно, кто придет.
– В анкете моей, – продолжал Виктор, – с тех пор появилось еще одно (кроме фамилии) черное пятно: сын врага народа… В 18 лет я подал заявление в военкомат, но меня не взяли: и возраст мал, и фамилия не та. В школе мне дали кличку «Фашист»! Как муха к липучке, прилипла она и не давала жить. Дядя, брат отца, сразу поменял фамилию на самую что ни на есть русскую – Петров – и ушел на фронт. Где он теперь – не знаю… А что касается Москвы, то мне запрещено в ней жить…
– И потому ты живешь в Калинине? Все это знает твоя хозяйка?
Он махнул рукой, помолчал и вдруг, опять загоревшись и «рубя» рукой воздух, заговорил:
– Отец завещал мне стать инженером. Велел быть последовательным, настойчивым, но я не выполняю его заветы… Дурак! Действительно какой-то Дон Кихот. Легкомыслие, чрезмерная горячность, страстность, а еще лень. – Он опустил голову. – Не унаследовал я от отца твердости духа. – Лицо его приняло какое-то жесткое, даже отчаянное выражение, и он чуть ли не закричал: – Поняла ты теперь хоть что-нибудь?
В каком-то диком исступлении он схватил Тину за талию и закружил.
– Не смей больше никогда так делать! – вырвавшись, тихо заметила она.
– Да? Эх ты, монашка! Жизнь у тебя что надо, а живешь так, будто в камере сидишь. Радоваться надо, ведь я к тебе неровно дышу.
– Ну и что? – пожав плечами, ответила она.
Они шли по аллее сада «Аквариум» некоторое время молча. Но вдруг Виктор (ох уж эти внезапности!) чуть не закричал:
– Я забыл! У меня есть к тебе предложение! Заманчивое – так что не откажешься!