Два шага до любви
Шрифт:
— Слава, иди сюда!
Как под гипнозом я развернулась и пошла к нему. Он ждал меня у дверей, уже надев куртку и ботинки, и возле его ног на полу стояли две небольшие дорожные сумки.
— Садись, — приказал он и, взяв меня за руку и усадив на пуфик, принялся надевать мне на ноги сапоги.
Затем поднял меня, снял с вешалки мой пуховик, надев и его на меня, застегнул, натянул мне на голову шапку, повязал шарф на шею.
— Нам пора, твое такси сейчас подъедет.
И полез во внутренний карман своей куртки, достал из него и протянул мне плотную, как тонкий кирпичик, пачку долларов,
— Возьми, — распорядился он.
А я смотрела на эту плотненькую пачку в его руке, как на клубок гадюк, и чувствовала, что прямо сейчас у меня остановится сердце и взорвется мозг! Мне стало нестерпимо холодно в груди и больно-больно, словно уходила последняя капля жизни из тела, а в голове что-то колотило, как молотком. Я снова не замечала, что у меня текут слезы, и, оторвав свой взгляд от денег, посмотрела ему в глаза и засмеялась:
— Ты платишь мне, как проститутке? За четыре месяца, да? — И рассмеялась еще громче. — По-моему, ты переплатил! Ты правильно посчитал, сколько они там за час берут и сколько часов мы провели в постели?
Он резко шагнул ко мне и, схватив за плечи, сильно потряс, аж лицом побелел от злости.
— Что ты несешь! Тебе учиться еще четыре с половиной года и жить в общаге, у тебя мать надрывается, чтобы тебя содержать! Здесь двенадцать тысяч, если долларов по двести в месяц тратить, то, чтобы ни случилось с работой твоей мамы, ты сможешь хоть как-то продержаться и институт не бросить, хоть на еду деньги будут! Поняла?! Это все, что я могу сейчас для тебя сделать! К сожалению, только это! Понимаешь?!
— Не надо мне твоих денег! — заорала я и вырвалась из его рук. — Кроме тебя самого, мне ничего не надо: ни денег, ни благотворительности твоей! Убери их! Я их все равно выброшу! Я не хочу их видеть! Выкини их, если они тебе не нужны, а мне не надо!
— Хорошо! — устало согласился он и, рывком притянув меня к себе, сильно-сильно обнял и повторил: — Хорошо, я понял.
Мы постояли так: я, умирая, а он — начиная новую жизнь. Без меня. Он отстранил меня, заглянул мне в лицо и сказал:
— Иди, умойся, а то вся заплаканная, лицо замерзнет. — И, развернув, нежно подтолкнул в сторону ванной.
Я послушно выполнила указание. Я всегда его слушалась и делала все, что он говорил, он был мой гуру, мой король, мой герой, мой капитан, моя жизнь.
Теперь я останусь без своего героя и без самой жизни. Занавес.
Я не помнила, как мы выходили из дома, что он говорил или не говорил мне, не помнила, как он сажал меня в подъехавшее такси, как договаривался и расплачивался с таксистом, не помнила, как доехала до общаги и оказалась в своей комнате — ничего этого моя память не зафиксировала. Я только запомнила, как развернулась на заднем сиденье и все смотрела, как, глядя вослед увозившему меня такси, закуривал сигарету дрожавшими руками никогда не куривший мужчина всей моей жизни…
Единственное, чего мне хотелось, это заползти в какую-нибудь нору, чтоб никто меня не видел и не трогал, и там умереть! Я все пыталась расстегнуть куртку, но почему-то никак не удавалось это сделать, что-то мешало все время, и только тогда обратила внимание,
Я проплакала несколько часов, пока не закончились все слезы, благо девчонки где-то гуляли, в комнате я была одна, и никто не мешал моей агонии. Я вспоминала каждые выходные, которые мы провели вместе, каждый совместно прожитый день, ту радость и безудержное счастье, которые я всегда испытывала, находясь рядом с ним, — от отчаяния, что все это навсегда потеряно, от сильной душевной боли хотелось кричать.
Однажды мы приехали на дачу к его друзьям, на день рождения. Гостей собралось так много, что хозяева, смеясь, размещали всех на ночлег, кого куда удавалось пристроить, одного товарища даже на летней кухне уложили на полу, на матрасе. А нам с Сергеем досталось почти барское место — на застекленной летней веранде, на раздвижном полутора-спальном диване. Барское, потому что мы там были одни.
Середина октября. Пряно пахло осенней облетающей листвой, воздух был каким-то особо прозрачным и вкусным от этих горьковато-терпких ароматов увядания. Стояла звенящая ночная тишина, слегка нарушаемая едва слышными, доносящимися неизвестно откуда звуками ночного радио «Маяк», передающего одну за другой нежные, красивые композиции. Светила полная луна, и дробящие ее ветви деревьев и оставшиеся на них неопавшие листья делали ее фантастически огромной, и ветка какого-то дерева, росшего прямо у веранды, то и дело, от каждого дуновения легкого ветерка, просяще скреблась в окно.
Диван немилосердно скрипел, и мы, стараясь не издавать лишнего звука, осторожно и очень медленно занимались любовью, лежа на боку и прижимаясь друг к другу, и от этой вынужденной осторожности и медлительности все ощущения невероятно обострились, и я чувствовала такое непереносимое потрясение, что, казалось, у меня сейчас сердце остановится, не выдержав накала запредельных чувств…
А потом мы лежали, счастливо опустошенные, я прильнула спиной к Сергею, и он крепко обнимал меня, тесно прижимая к себе. И мы вдвоем зачарованно смотрели на эту огромную луну, которая светила прямо нам в лица через окно, слушали тихую, печальную мелодию, доносящуюся словно ниоткуда, не нарушающую звенящей первобытной тишины, и оба чувствовали нечто настолько высокое, непередаваемое, что старались медленнее и тише дышать.
И казалось, наши души переплелись, испытывая одинаковое чувство непереносимой высоты и красоты момента, и остро, щемяще переживали эти горчащие, палевые и непередаваемо сладкие мгновения. Словно мы попали в другой, нереальный мир, полный чуть печальной нежности и счастья, и чувствовали друг друга каждой клеточкой своих тел, и парили в этом сказочном пространстве… И он прошептал мне в ухо, обдав горячим дыханием, вызвавшим сладкую дрожь во всем моем теле:
— Как будто мы плывем в раю…