Двадцать лет спустя (иллюстрации Боже)
Шрифт:
— Ну а если мы никого не встретим или, например, если ветер повернет к северу?
— Ну, это дело другое: тогда мы увидим землю только по ту сторону океана.
— Иначе говоря, умрем с голоду, — пояснил Арамис.
— Да, это весьма возможно, — отвечал граф де Ла Фер.
Мушкетон опять испустил вздох, на этот раз еще более грустный, чем первый.
— Мустон, — обратился к нему Портос, — и чего ты все вздыхаешь? Это становится скучным.
— Потому что холодно, сударь, — отвечал Мушкетон.
— Вздор! — заметил Портос.
— Как вздор? — изумленно спросил Мушкетон.
— Конечно. У тебя тело покрыто таким толстым слоем жира, что воздуху до тебя не добраться. Нет, тут что-то другое, говори прямо.
— Ну, если уж говорить прямо, так этот самый жир, которым вы восхищаетесь, и пугает меня.
— Да почему же, Мустон? Говори смелее, мы позволяем тебе.
— Я вспомнил, сударь, что в библиотеке замка Брасье есть много описаний путешествий и между прочим описание путешествия Жана Моке, знаменитого мореплавателя Генриха Четвертого.
— Ну и что же?
— Так вот, сударь, — продолжал Мушкетон, — в этих книгах описано много приключений на море, вроде того, что мы переживаем в настоящее время.
— Продолжай, продолжай, Мустон, это становится интересно.
— Так вот, сударь, в подобных случаях путешественники, измученные голодом, как сообщает Жан Моке, имеют ужасное обыкновение съедать друг друга, начиная с…
— С самых жирных! — воскликнул д’Артаньян, не в силах удержаться от смеха, несмотря на всю серьезность положения.
— Да, да, сударь, — отвечал Мушкетон, немного растерявшись от этого неожиданного смеха, — и позвольте мне заметить вам, что я не вижу в этом ничего смешного.
— О, вот пример истинного самопожертвования! Благородный Мустон! — сказал Портос. — Я готов биться о какой угодно заклад, что ты уже видишь, как тебя освежевали, вроде лося, разрезали на части, — и твой жирный окорок обгладывает твой господин.
— Да, сударь, хотя к этой радости, которую вы угадываете во мне, должен признаться, примешивается и печаль. Все же я не стану сожалеть о себе, если буду уверен, что умираю для вашей пользы.
— Мустон, — проговорил растроганный Портос, — если нам суждено когда-нибудь увидеть наш замок Пьерфон, то ты получишь в потомственное владение виноградник, который находится за фермой.
— И ты, конечно, назовешь его «Виноградником самоотверженности», — сказал Арамис, — чтобы сохранить в веках память о своем великом самопожертвовании.
— Шевалье, — вмешался, смеясь, д’Артаньян, — но ведь вы, разумеется, отведаете Мустона без особых угрызений совести не раньше, чем после двух-трех дней голодовки.
— Ну нет, — заявил Арамис, — я предпочел бы Блезуа; мы его не так давно знаем.
Пока друзья перебрасывались шутками, стараясь главным образом отвлечь Атоса от мрачных мыслей о только что пережитом, слуги все же чувствовали себя как-то не по себе, за исключением одного Гримо, который был уверен, что, как бы плохо ни пришлось, беда не коснется его головы.
Он не принимал никакого участия в разговоре, молчал, по своему обыкновению, и изо всех сил работал обоими веслами.
— Ты все гребешь? — обратился к нему Атос.
Гримо утвердительно кивнул головой.
— А зачем?
— Я греюсь.
Действительно, у всех других зуб на зуб не попадал от стужи, а у Гримо на лбу крупными каплями выступил пот.
Вдруг Мушкетон испустил радостный крик и высоко поднял над головой руку, вооруженную бутылкой.
— О! — ликовал он, передавая бутылку Портосу. — О, дорогой господин, мы спасены! В лодке есть съестное.
Он стал проворно рыться под скамейкой, откуда вытащил столь драгоценный предмет. Там оказалась еще дюжина таких бутылок, хлеб и кусок солонины.
Нет надобности говорить, что эта находка развеселила всех, за исключением Атоса.
— Черт побери! — воскликнул Портос (а читатель помнит, что он был голоден уже когда садились в фелуку). — Удивительно, как от волнении пустеет в желудке!
Он залпом выхлебнул бутылку и один съел добрую треть хлеба и солонины.
— Ну а теперь спите или постарайтесь уснуть, — сказал Атос. — Я останусь на вахте.
Для всякого иного человека, не такого закала, как наши храбрые искатели приключений, подобное предложение показалось бы смешным. В самом деле, они промокли до костей, дул ледяной ветер, только что пережитое должно было помешать им заснуть. Но у этих избранных людей с железной волей, закаленных всевозможными лишениями, ничто не могло вызвать бессонницы, если наступало время для сна и он был необходим.
И вот каждый из них, вполне доверяя кормчему, устроился поудобнее и постарался воспользоваться советом Атоса. Атос же, сидя у руля и устремив взгляд к небу, где он старался прочесть дорогу во Францию, остался один сидеть, как и обещал, задумчиво бодрствуя и направляя шлюпку по назначенному ей пути.
После нескольких часов сна путешественники были разбужены Атосом.
Первые утренние лучи уже озарили голубоватую поверхность моря. Впереди них, на расстоянии десяти мушкетных выстрелов, виднелась какая-то темная масса, над которой поднимался треугольный парус, узкий и длинный, как крыло ласточки.
— Корабль! — в один голос вскричали радостно четверо друзей, которым вторили — каждый по-своему — слуги.
Действительно, это было транспортное судно, шедшее из Дюнкерка в Булонь.
Голоса четырех мушкетеров, Блезуа и Мушкетона слились в единый мощный крик, перекатывавшийся по упругой водной глади, а Гримо молча надел шапку на конец весла и поднял его, стараясь привлечь внимание плывущих.
Через четверть часа шлюпка с корабля взяла их на буксир; они перешли на палубу дюнкерского судна. Гримо, от имени своего хозяина, предложил шкиперу двадцать гиней.