Двадцать лет спустя (изд. 1957г.)
Шрифт:
Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью — так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден».
— Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме?
Рошфор вздрогнул от гнева.
— Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, — ответил он.
— Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны.
— Но со мной дело другое, монсеньер, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию.
— Вы так полагаете?
— Я знаю наверное.
— Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы?
— А! — сказал Рошфор. — Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался!
— Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала?
— Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале. * Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу.
— Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой, дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале!
Рошфор презрительно улыбнулся.
— Вы могли бы понять, монсеньер, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала.
— Нет, Рошфор, — сказал Мазарини, — я не таков, как Ришелье, стремившийся к единовластию: я простой министр, который не нуждается в слугах, будучи сам служу королевы. Вы знаете, что ее величество очень обидчива: услышав о вашем отказе, она прочла в нем объявление войны, и, помня, какой вы сильный, а значит, и опасный человек, мой дорогой Рошфор, она приказала мне предупредить вас. Вот каким образом вы очутились в Бастилии.
— Ну что ж, монсеньер, мне кажется, — сказал Рошфор, — что если я попал
— Да, да, — перебил Мазарини, — все еще можно править; вы человек, способный понять известные дела разобравшись в этих делах, с успехом довести их до конца.
— Такого мнения держался кардинал Ришелье, и мое восхищение этим великим человеком еще увеличивается оттого, что вы разделяете его мнение.
— Это правда, — продолжал Мазарини, — кардинал был прежде всего политик, и в этом он имел большое преимущество передо мной. А я человек простой, прямодушный и этим очень врежу себе; у меня чисто французская откровенность.
Рошфор закусил губу, чтобы не улыбнуться.
— Итак, прямо к делу! Мне нужны добрые друзья, верные слуги; когда я говорю: мне нужны, это значит, что они нужны королеве. Я все делаю только по приказу королевы, вы понимаете, а не так, как кардинал Ришелье, который действовал по собственной прихоти. Потому-то я никогда не стану великим человеком, как он, но зато я добрый человек, Рошфор, и, надеюсь, докажу вам это.
Рошфор хорошо знал этот бархатный голос, в котором по временам слышалось шипение гадюки.
— Готов вам поверить, монсеньер, — сказал он, — хотя по личному опыту мало знаком с той добротой, о которой можно было упомянуть вашему преосвященству. Не забудьте, монсеньер, — продолжал Рошфор, заметив движение, от которого не удержался министр, — не забудьте, что я пять лет провел в Бастилии, и ничто так не искажает взгляда на вещи, как тюремная решетка.
— Ах, господин Рошфор, ведь я сказал вам, что я не виновен в вашем заключении. Все это королева… Гнев принца и принцессы, понимаете сами!
Но он быстро проходит, и тогда все забывается…
— Охотно верю, что она все забыла, проведя пять лет Пале-Рояле, среди празднеств и придворных, но я-то провел их в Бастилии…
— Ах, боже мой, дорогой господин Рошфор, не воображайте, будто жизнь в Пале-Рояле такая уж веселая. Нет, что вы, что вы! У нас здесь тоже, уверяю вас, немало бывает неприятностей. Но довольно об этом. Я веду приятную игру, как всегда. Скажите: вы на нашей стороне, Рошфор?
— Разумеется, монсеньер, и ничего лучшего я не желаю, но ведь я ничего не знаю о том, что делается. В Бастилии о политике приходится разговаривать лишь с солдатами да тюремщиками, а вы не представляете себе, монсеньер, как плохо эти люди осведомлены о событиях. О том, что происходило, я знаю только со слов Бассомпьера. Кстати, он все еще один из семнадцати вельмож?
— Он — умер, сударь, и это большая потеря. Он был предан королеве, а преданные люди редки.
— Еще бы, — сказал Рошфор, — если и сыщутся, вы сажаете в Бастилию.
— Но, с другой стороны, — сказал Мазарини, — чем можно доказать преданность?
— Делом! — ответил Рошфор.
— Да, да, делом! — задумчиво проговорил министр. — Но где же найти людей дела?
Рошфор тряхнул головой.
— В них никогда нет недостатка, монсеньер, только вы плохо ищете.