Двадцать тысяч лье под водой. Дети капитана Гранта. Таинственный остров
Шрифт:
Среди книг я увидел произведения великих писателей и мыслителей древнего и нового мира – все то лучшее, что создано человеческим гением в области истории, поэзии, художественной прозы и науки, начиная с Гомера до Виктора Гюго, с Ксенофонта до Мишле, с Рабле до госпожи Санд. Но научные книги все же преобладали в этой библиотеке; книги по механике, баллистике, гидрографии, метеорологии, географии, зоологии чередовались с трудами по естественной истории – как я понял, главного предмета научных интересов капитана. Тут было полное собрание сочинений Гумбольдта, Араго, труды Фуко, Анри Сент-Клер Девиля, Шасля, Мильна Эдвардса, Катрфажа, Тиндаля, Фарадея, Бертело, аббата Секки, Петерманна, капитана Мори, Агассиса, «Записки Академии наук», сборники различных географических обществ и прочее. И в этом почетном обществе находились две моих книги, которым, возможно, я был обязан относительно любезным приемом на борту «Наутилуса»! Книга Жозефа Бертрана «Основы астрономии» позволила мне сделать заключение: я знал, что она вышла в свет в 1865 году, – стало быть, «Наутилус» был спущен под воду не раньше этого времени.
Итак, капитан Немо начал свое подводное существование всего лишь три года назад. Впрочем, я надеялся установить точную дату, если в библиотеке окажется более позднее издание. Но у меня впереди было достаточно времени для подобных изысканий, и, помимо того, мне не хотелось откладывать обозрения чудес «Наутилуса».
– Благодарю вас, сударь, – сказал я, – за разрешение пользоваться вашей библиотекой. Тут собраны столь ценные научные сокровища! Я не премину с ними ознакомиться.
– Тут не только библиотека, – отвечал капитан Немо, – но и курительная.
– Курительная? – воскликнул я. – Курительная на борту «Наутилуса»?
– Совершенно верно!
– В таком случае, сударь, я должен предположить, что вы поддерживаете связь с Гаваной?
– Отнюдь нет, – возразил капитан. – Позвольте предложить вам сигару. Правда, она не гаванская, но, если вы знаток, сигара придется вам по вкусу.
Я взял сигару, по форме весьма напоминавшую лучшие сорта гаванских, но, казалось, скрученную из золотистых листьев. Я раскурил ее у светильника, стоявшего на изящной бронзовой подставке, и затянулся с жадностью завзятого курильщика, лишенного табака уже двое суток.
– Превосходная сигара, – сказал я, – но разве это табак?
– Табак, но не гаванский и не турецкий. Море поставляет мне, хотя и не очень щедро, эти редкие морские водоросли, богатые никотином. Вы и теперь вздыхаете о гаванских сигарах, а?
– С этой минуты, капитан, я их презираю!
– Курите, пожалуйста, сколько вам вздумается, не спрашивая о происхождении сигар. Никакая таможня не взимала за них налога, но от этого, полагаю, они не стали хуже!
– Напротив!
В этот момент капитан Немо растворил дверь, противоположную той, через которую мы вошли в библиотеку, и я оказался в ослепительно освещенном салоне.
Это был просторный зал с закругленными углами, длиной в десять, шириной в шесть, высотой в пять метров. Сильные лампы, скрытые за узорчатым орнаментом потолка, выдержанного в духе мавританских сводчатых покрытий, бросали мягкий свет на сокровища этого музея. Да, это был настоящий музей, в котором мастерской и щедрой рукой были соединены воедино дары природы и искусства в том живописном беспорядке, какой отличает жилище художника.
Десятка три картин великих мастеров, в одинаковых рамах, отделенные одна от другой щитами с рыцарскими доспехами, украшали стены, обтянутые ткаными обоями строгого рисунка. Тут были полотна огромной ценности, которыми я любовался в частных картинных галереях Европы и на художественных выставках. Различные школы старинных мастеров были представлены тут: «Мадонна» Рафаэля, «Дева» Леонардо да Винчи, «Нимфа» Корреджо, «Женщина» Тициана, «Поклонение волхвов» Веронезе, «Успение» Мурильо, «Портрет» Гольбейна, «Монах» Веласкеса, «Мученик» Рибейры, «Ярмарка» Рубенса, два фламандских пейзажа Тенирса, три жанровые картинки Жерара Доу, Метсю, Поля Поттера, два полотна Жерико и Прюдона, несколько морских видов Бекюйзена и Верне. Современная живопись была представлена картинами Делакруа, Энгра, Декампа, Труайона, Мессонье, Добиньи и т. д.; несколько очаровательных мраморных и бронзовых копий античных скульптур на высоких пьедесталах стояло по углам великолепного музея. Предсказание командира «Наутилуса» начинало сбываться: я был буквально ошеломлен.
– Господин профессор, – сказал этот загадочный человек, – надеюсь, вы извините меня за то, что я принимаю вас запросто и в гостиной беспорядок.
– Сударь, – отвечал я, – не доискиваясь, кто вы такой, смею предполагать, что вы художник!
– Любитель, сударь, не более! Когда-то мне доставляло удовольствие собирать прекрасные творения рук человеческих. Я был страстный, неутомимый коллекционер, и мне удалось приобрести несколько вещей большой ценности. Это собрание картин – последнее воспоминание о земле, которая для меня уже не существует. В моих глазах ваши современные живописцы – то же, что старинные мастера. Гений не имеет возраста.
– А композиторы? – спросил я, указывая на партитуры Вебера, Россини, Моцарта, Бетховена, Гайдна, Мейербера, Герольда, Вагнера, Обера, Гуно и многих других, разбросанные на огромнейшей фисгармонии, занимавшей всю стену между дверьми.
– Для меня эти композиторы, – отвечал капитан Немо, – современники Орфея, ибо понятие о времени стирается в памяти мертвых, а я мертв, господин профессор! Я такой же труп, как и те ваши друзья, которые покоятся в шести футах под землей!
Капитан Немо умолк и глубоко задумался. Я смотрел на него в величайшем волнении, молча изучая его лицо. Опершись о драгоценный мозаичный стол, он, казалось, не замечал меня, забыл о моем присутствии.
Не желая нарушать течения его мыслей, я решил заняться осмотром редкостей.
Произведения искусства соседствовали с творениями природы. Водоросли, раковины и прочие дары океанской фауны и флоры, собранные, несомненно, рукой капитана Немо, занимали видное место в его коллекции. Посреди салона из гигантской тридакны бил фонтан, освещенный снизу электричеством. Края резко ребристой раковины этого исполинского двустворчатого моллюска были изящно зазубрены. В окружности раковина достигала шести метров. Стало быть, этот экземпляр превосходил размерами прекрасные тридакны, поднесенные Венецианской республикой Франциску I и служившие кропильницами в парижской церкви Святого Сульпиция.
Вокруг раковины в изящных витринах, оправленных в медь, были расположены по классам и снабжены этикетками редчайшие экспонаты океанических вод, какие когда-либо доводилось видеть натуралисту. Вообразите себе радость такого естествоиспытателя, как я!
Раздел зоофитов – «животных-цветов» – был представлен весьма любопытными образцами полипов и иглокожих. Первую группу составляли органчиковые и горгониевые восьмилучевые кораллы, сирийские губки, молуккские изиды, морские перья, прелестные лофогелии норвежских морей, различные зонтичные, альциониевые, целая коллекция шестилучевых мадрепоровых кораллов, которые мой учитель Мильн Эдвардс так остроумно классифицировал на подотряды и среди которых я особо отметил очаровательных веерниц, разноцветных глазчатых кораллов с острова Бурбон, «колесницу Нептуна» с Антильских островов, бесподобные разновидности кораллов! Тут были представлены все виды обитателей коралловых рифов, колонии которых образуют настоящие острова, а со временем, возможно, и целые материки.
Иглокожие, примечательные своим известковым панцирем из многочисленных пластинок решетчатого строения, как то: красно-бурые морские звезды астериас, морские лилии, стебельчатые лилии ризокринусы, астерофоны, морские ежи, голотурии и прочие, являли полное собрание представителей этой группы.
Какой-нибудь впечатлительный конхиолог, конечно, растерялся бы, увидев соседние витрины, в которых были размещены и классифицированы представители типа моллюсков. Коллекция мягкотелых не имела цены, и мне недостало бы времени ее описать. Я назову лишь некоторые особи, и единственно ради того, чтоб сохранить в памяти их названия: изящная королевская синевакула Индийского океана, вся в белых пятнах, ярко выступающих на красном и коричневом фоне, красочный «императорский спондил», весь ощетинившийся шипами, – редкий экземпляр, за который, по моему мнению, любой европейский музей заплатил бы двадцать тысяч франков; обыкновенная синевакула из морей Новой Голландии, весьма трудно добываемая; экзотические сенегальские бюккарды – двустворчатые белые раковины, такие хрупкие, что рассыпаются при малейшем дуновении; множество разновидностей морского щипца с острова Явы – улитки вроде известковых трубок, окаймленных листовидными складками, высоко ценимые любителями; все виды брюхоногих, начиная от зеленовато-желтых, которых вылавливают в морях Америки, до кирпично-красных, предпочитающих воды Новой Голландии; одни, добытые в Мексиканском заливе и примечательные своей черепицеобразной раковиной, другие – звездчатки, найденные в южных морях, и, наконец, самый редкий из всех, великолепный шпорник Новой Зеландии; затем удивительные теллины, драгоценные виды цитер и венусов, решетчатые кадраны, отливающие перламутром, с берегов Транкебара, крапчатая башенка, зеленые ракушки Китайских морей, конусовидная улитка; все виды ужовок, служащих монетами в Индии и Африке, «Слава морей» – драгоценнейшая раковина Восточной Индии; наконец, литорины, дельфинки, башенки, янтины, яйцевидки, оливы, митры, шлемы, пурпурницы, трубачи, арфы, скальницы, тритоны, цериты, веретеновидки, блюдечки, стеклышки, клеодоры – нежные хрупкие раковины, которым ученые дали прелестные имена.