Дважды войти в одну реку
Шрифт:
На картине Лёвин был похож на Ксеркса, которого оторвали от торжественного обеда по случаю победы в битве при Фермопилах. Тот же тяжелый, надменный взгляд из-под бровей, та же кровожадная улыбка, только вместо одеяния персидского царя на Лёвине был цивильный двубортный пиджак с тремя медалями лауреата Госпремии СССР.
"Вот получу премию и закажу свой поясной портрет какому-нибудь модному дорогому художнику. Хотя бы Шилову, пусть изобразит меня в оксфордских доспехах, впрочем, нет, этот Шилов излишне старомоден, примитивно реалистичен… Еще начнет прорисовывать следы от синяка под глазом. Хорошо бы Бексинскому. Чтобы нарисовал
Что-то ненормальное есть в моих фантазиях, подумал он.
"Да-да, что-то ненормальное, — старина Гарри с важностью выпятил цыплячью грудь, — ненормальное, экстраординарное, символическое и феерически гениальное. В мире науки таких, как я, называют…"
Он услышал, как в кабинете что-то со звоном полетело на пол, и почти тут же раздался громкий голос Лёвина.
Старина Гарри довольно ухмыльнулся и поспешил на шум.
— Ну, прочитал? — спросил он, войдя в кабинет.
По полу были раскиданы куски хлеба и поломанные пластинки сыра. Под высокое кресло, стоящее у стены, закатилась одна из чайных чашек. Было видно, что у нее отбита ручка. Конфетница, ножками кверху, валялась у тумбы письменного стола. Посреди кабинета стоял Тит. В руках он держал поднос с единственной уцелевшей чашкой.
— Не понимаю, о чём ты?.. — произнес Лёвин. По его лицу блуждала злая улыбка.
— Газеты, говорю, прочитал?
Лёвин яростно замотал головой.
— Причем здесь газеты? Мне передали, что этот дурень Шнейерсон вчера был в театре имени Госсовета. Слушал какого-то Бриттена…
— Бенджамена?..
— Что — Бенджамена?..
— Я говорю, Бенджамена Бриттена?
Следует пауза. Тит взрывается:
— Чёрт его знает, какого Бриттена! Может, и Бенджамена! Не это главное. Он был в театре с какой-то дурой…
— Тоже мне, невидаль! Он и раньше грешил этим. Он без дур жить не может… Я имею в виду, что он с бабами, среди которых попадались и дуры, и прежде посещал всяческие музыкальные и театральные мероприятия…
— Вот именно: театральные! Это внушает мне опасения. Музыка, какой-то Бриттен, — Тит с грохотом ставит поднос на стол, — да еще Бенджамен…
— Не понимаю…
— И понимать тут нечего! — взревел Тит. — Это не просто Бриттен! Это Рафаэль Майский-Шнейерсон, вернее, его пьеса "Шаг конём", которая идет под музыку Бриттена из "Весенней симфонии" и "Путеводителя по оркестру"! Теперь ты понял?! Ты же знаешь, сколько раз он пытался пристроить этот свой идиотский "Шаг". И все театры его неизменно отвергали. А теперь ставят! И
— Тебя это беспокоит?
— А тебя нет? Это же профанация! Или ты считаешь, что коли его пьеса при аншлаге идет на лучшей столичной сцене, значит, Раф вдруг до неузнаваемости изменился и его успех закономерен? Ой ли! Уж не проделки ли это чёртовых отродий, которых Раф прикармливает размороженными индюками!
— А Герман? Чем он-то тебе не угодил? — вибрирующим голосом спросил старина Гарри: до него стал доходить смысл телефонного звонка из Нобелевского комитета.
Тит, опустившись на колени, начинает подбирать осколки и куски хлеба и сыра.
— Гарри, — говорит он придушенным голосом, — ты, правда, такой дурак или только прикидываешься? Неужели ты так глуп, что не можешь понять элементарных вещей? Две ведьмы, Марта и Рогнеда — ну и имечко! — захомутали, охмурили наших лучших друзей… Курам на смех! Герман Колосовский председатель правительства! Ну, какой он премьер, скажи? Его можно вытерпеть, когда он спит, вид у него тогда, и вправду, величественный. И балаболить он мастер. Но в роли государственного мужа… Это нонсенс.
— Нонсенс?
— Да, нонсенс.
— Значит, ты не читал газет.
— Плевать я хотел на твои газеты! — Лёвин с трудом поднимается с пола. Лицо его налилось багровой краской. — Газеты во все времена только и делали что врали. Сам был журналистом, знаю…
Зубрицкий пожимает плечами.
— Герман решил возродить страну. Его совместный с Солженицыным проект переустройства России…
— Не смеши меня! Герман всегда думал только о себе. Вот увидишь, очень скоро его попрут с тёплого местечка. Хорошо, если не посадят. Не пройдет и месяца, как Герман будет набиваться в гости к каждому из нас. Но, скорее всего, ещё раньше его пристрелят во время визита в какой-нибудь Бахрейн или Папуа-Новую Гвинею… Вообще-то я не желаю ему зла…
— Я думаю, ты просто обижен, что эти милашки, Рогнеда и Марта, выбрали не тебя…
— Не меня?! — взвился Тит. — Вот уж не сказал бы! Интересно, а кто превратил меня в оловянного солдатика, уж не Рогнеда ли?
— Герман хочет успеть, как и Раф, что-то кому-то доказать… И ты не в силах этому помешать. — К этой минуте старина Гарри уже успокоился и думал о себе и своей Нобелевской речи.
— Какого черта ты их защищаешь! — Лёвин подозрительно уставился на Зубрицкого. — Ага, понятно, и тебе посулили некий куш! А впрочем, может, ты и прав, — сказал он неожиданно мягко. — И вообще, плевать мне на всё это…
Слова Тита были прерваны резким звонком в дверь.
— Чёрт возьми! Совсем забыл, — встрепенулся Тит. — Это, наверняка, врачиха… Со шприцем в подоле, засадит укол, как будто я кролик, такой вот прикол… Ах, Господи, я в неглиже, не брит, не чесан… Переодеваться или нет? Как я выгляжу? — он запахнул халат и пригладил волосы на макушке.
— Ты неотразим, ни одна не устоит!
Тит страдальчески вздохнул, махнул рукой и, по-стариковски припадая на обе ноги, поспешил к входной двери.