Две смерти Сократа
Шрифт:
— Хорошо, — сказала она тихо.
Софист присел на край ложа. Он из последних сил сдерживал слезы, никогда в жизни ему не хотелось плакать так сильно, как сейчас.
— Скажи, что я могу для тебя сделать.
Аспазия протянула ему дрожащую узкую руку. Продик ласково сжал ее. Ладонь женщины горела.
— Не позволяй, чтобы на могиле писали эти глупые женские эпитафии: «Она была прекрасной матерью и хранительницей очага», ладно?
Продик грустно улыбнулся.
— Только через мой труп.
— Ты всегда был рядом в трудную минуту, друг мой.
— От меня не так-то
Продик совсем растерялся. Он зажег лампу и вытер со лба подруги холодный пот.
— Хорошие люди, — проговорила Аспазия, — уходят вовремя, чтобы никому не стать обузой.
Продик взял ее худую руку и бережно поднес к губам. Женщина опустила ресницы.
— Жизнь была добра ко мне, — произнесла она.
— Ты оказалась умнее меня. Такие, как я, заняты бесплодными поисками смысла; а ты радовалась жизни, не стараясь ее понять. Вот в чем состоит главное различие между нами.
— Милый Продик, я бы радовалась жизни куда сильнее, если бы не мое упрямство. Сколько раз я шла на поводу у своей гордости и горько сожалела об этом. Из-за нее я чуть не потеряла тебя навсегда. Я никогда не пыталась побороть свои слабости и теперь ни о чем не жалею. И все же моя жизнь была бы куда счастливее, если бы ты всегда был рядом.
Продик несмело прижался щекой к ее груди, стараясь справиться со слезами.
— Только несчастная любовь может длиться вечно.
В тот же день Аспазию навестила Необула. Продика, который подслушивал в коридоре, едва не стошнило от омерзения. Софист, больше всего на свете ненавидевший лицемерие, с трудом выносил фальшивые соболезнования гетеры. Обе женщины исполняли заведенный для таких случаев ритуал столь тщательно, что Продик начал сомневаться, не насмехаются ли они друг над другом.
Необула рыдала, целовала Аспазии руки, называла своей благодетельницей. Добрая женщина подобрала и пригрела ее, бедную сироту, заменила ей мать, дала крышу над головой и новую семью, воспитала и помогла стать на ноги. Необула призналась, что всегда завидовала уму и красоте своей хозяйки, ее успехам у мужчин и ролью, которую она играла в золотые годы Афин, пока был жив Перикл. В конце концов, гетера объявила, что Аспазия всегда служила ей примером для подражания.
— Мы хотим, чтобы в «Милезии» все оставалось, как при тебе, — сказала Необула. — Но боюсь, нам будет не хватать твоего опыта и воли.
— Ты справишься с этим лучше меня, — возразила Аспазия. — Вы уже подыскали мне замену?
— Мы говорили об этом, но никому из нас не удержать такую ношу.
— Никому, кроме тебя, Необула.
Гетера снова принялась осыпать руку хозяйки поцелуями.
— Это так лестно, но я не смогла бы…
— Мы с тобой очень разные, Необула. Я хочу сказать тебе, пока еще не поздно: я знаю, всегда знала, что совершила непоправимую ошибку, когда ты была совсем девочкой. Я не подготовила тебя к тому, что должно произойти, и позволила причинить тебе боль. Потом я горько раскаивалась, хоть и не решалась сказать тебе об этом. А теперь послушай меня, Необула. — Аспазия взяла гетеру за подбородок и заглянула ей в глаза. — Никто, кроме тебя, не справится с «Милезией». У тебя одной хватит и ума, и храбрости. Я хочу видеть тебя своей преемницей.
Польщенная Необула опустила глаза.
— Постарайся обуздать свою гордость, — продолжала Аспазия, — это обоюдоострое оружие. Научись правильно владеть им. Начинается великая битва. Ты очень сильная и рождена, чтобы властвовать. Быть может, ты не самая утонченная из всех, но уж точно — самая толковая.
— Я все сделаю, Аспазия, обещаю.
— Оставляя «Милезию» в твоих руках, я могу умереть спокойно.
Продику оставалось лишь покачать головой, отдавая должное проницательности Аспазии. В этой женщине не было ничего от Сократа с его философией. Она всегда оставалась софистом до мозга костей.
ГЛАВА XXXIII
Тусклая луна качалась на черной глади Фалер и бросала отблески на покрытую желтоватой пеной гору гниющей рыбы, сваленной на молу, в полутьме проступали неясные очертания столов и прилавков рыбного рынка. Лодки дремали у причала, старое дерево трещало и кряхтело во сне. Ветер доносил звуки музыки и смех из портовых борделей.
Необула внимательно слушала человека, притаившегося в темноте, под лестницей, ведущей к Фалерам. Ее собеседник говорил горячо и страстно, но каждое его движение выдавало прежде неведомый ему страх. Гетера тщетно искала в лице мужчины черты человека, которого она когда-то полюбила. Теперь от прежнего героя осталась лишь тень. Он говорил о далеких краях, в которых она уже бывала, о девственных лесах, зеленых лугах, о страстных персидских ночах, о мире, которого больше нет, юном, просторном и свободном. Теперь его речи казались женщине пустыми и постыдными: что толку в юношеских грезах, молодость прошла, а он никак не хочет это признать.
Необула видела, что ее друг живет прошлым, перебирая старые легенды и тщетно пытаясь воскресить былую славу. Он говорил так, словно все еще оставался молодым, словно война не кончилась, словно не было долгих лет изгнания, словно Афины были прежними. Казалось, что он и вправду умер, что прах его покоится под могильным камнем.
Мужчина продолжал произносить ненужные слова, не замечая горького презрения в глазах женщины, а она думала, что его рот, когда-то тонкий, язвительный и чувственный, стал тусклым и вялым, как у выброшенной на берег рыбы. Он потянулся, чтобы поцеловать ее. Гетера отвернулась. Она сказала, что на этот раз не пойдет за ним, что ее место здесь, в этом городе.
— Постарайся понять, нас ничто больше не связывает. Уходи.
Он имел неосторожность напомнить ей о тех словах, что она произнесла много лет назад, когда он велел ей покинуть его и вернуться в Афины, о том, как она умоляла его позволить ей остаться и разделить с ним тяготы изгнания, о том, как она клялась ему в вечной любви. Не в силах больше сдерживать себя, Необула бросилась прочь. Мужчина схватил ее за руку и заставил повернуться; гетера увидела в его глазах прежнюю ярость, и ей стало страшно. Он предложил спуститься к лодкам, там было безопаснее. Испуганная гетера согласилась и даже заставила себя улыбнуться.