Двенадцать рассказов
Шрифт:
"А он действительно мышь", - думал я. Время шло. Молчание - это дисциплина.
"Не узнаешь?" - он склонился ко мне. Лицо, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым еще и оттого, что мне приходилось смотреть на него снизу. В его взгляде не было и намека на дружелюбие. "Перестань валять дурака. Я - Ходжа. Я специально взял твое дело!" - он встал и сделал несколько шагов по комнате. Я попытался придать лицу выражение спокойного оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.
Я люблю людей. Если они и выглядят плохими, то я хочу верить, что причина этого в обстоятельствах, в плену которых им волею судьбы случается оказаться. Судьба человека - это происходящие с ним
Там, в прошлом, Ходжа был одним из нас. Сейчас мы были его прошлым, борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему - вот лучшее освобождение от шелухи. Но бороться за него можно по-разному, скажем, выстроившись в затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания. Там с Ходжой поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате, я - "добрый парень" - стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.
"Подумать только, больше пятнадцати лет исчезло в никуда. Ты помнишь подбитую в пустыне машину?" - я все-таки был удивлен, что он заговорил со мной об этом.
– Я сознаюсь тебе, - мне удавалось сохранить свою независимость там, на войне, только потому, что я старался не думать о моих переживаниях, - он взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:
– Тогда, в той засаде, возле подбитой машины, Черепаха наблюдал за мной. Я склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми бедрами отползти от машины всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему. Но это означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно, потому, что я мусульманин, все происходящее казалось мне противоестественным, - Ходжа откашлялся:
– Я смотрел на раненого совершенно спокойно. Казалось, получи он еще хоть один удар, и из каждой поры его тела вырвется вопль. Я не чувствовал ненависти или гнева. Я даже не сердился на него за то, что мне предстояло сделать. Я не мог определиться в своих чувствах. Это не было ни смирением, ни терпением. И уж, конечно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, пугающее отсутствием жалости. Меня совершенно не заботило, что случится с ним или со мной в следующее мгновение. В этот момент Черепаха выстрелил одиночным в раненого и "промахнулся". Пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Раненый дернулся, и в последней надежде выжить попытался отползти на спине. Я выстрелил ему прямо в голову. Раздался звук, словно открыли банку с компотом. В мою сторону полетели маленькие осколки . Присев на корточки, я поднял один из них, упавший на песок возле моего ботинка. Это был кусок десны с зубом. Я взглянул на Черепаху. Он смеялся.
Меня трясло от страха, напряжения и обиды. Дрожащим голосом я спросил, зачем он так издевается надо мной? Черепаха засмеялся и на миг показался совсем не грозным. "Это был последний урок по безжалостности", - ответил он и опрокинул меня на землю, сильно ударив прикладом в грудь. "Да," - сказал он после паузы почти шепотом, рывком поставив меня на ноги, - "один из нас здесь должен измениться, и быстро. Пора тебе уже знать, что смерть - это охотник, она всегда рядом. Ты должен сейчас же плюнуть на свою сопливую жалость! Ты только что был гончим, а сейчас уже тебя гонят, как дичь. Смотри на меня, у меня нет сомнений или сожалений. Все, что я делаю, - это мои решения, и я за это отвечаю! Я ударил тебя, - это сейчас может стать причиной моей смерти. Если я должен умереть из-за того, что ударил тебя, значит, я должен умереть. Но, если у тебя нет мужества убить меня, убей их. Докажи себе, что ты можешь это! Я не хочу тащить тебя на себе под пулями! Очнись, нас ждут дома!"
– Его слова я запомнил на всю жизнь, - продолжал Ходжа.
– В ту ночь не трусость заставила меня встать перед машиной с духами, а холодная ярость. Моя уверенность в том, что я смогу справиться с собой перед лицом опасности, что я в силах безупречно выполнить свою задачу, была разбита прикладом Черепахи. Я больше не мог быть рядом с невыносимыми людьми, наделенными надо мной властью. Я должен был что-то сделать, чтобы успокоить себя, и это было первым, что пришло мне в голову. К тому времени, когда начали падать "эрэсы", я уже был в полном замешательстве. За какие-то мгновения мой страх превратился в желание уйти, и как можно скорей. И я принял решение.
– Тогда мне казалось, что каждый, у кого есть хоть немного гордости, на моем месте просто лопнул бы от осознания собственного ничтожества, следователь Насретдинов снова сделал безуспешную попытку заглянуть мне в глаза.
– Но только сейчас я понимаю, почему присутствие духа называется контролем. А тогда меня накрыла волна жалости к себе, и я потерял контроль. Я не хотел убивать, но очень хотел жить. Жизнь без войны казалась такой легкой, но оказалась очень дорогой, - он явно ждал, что я ему скажу.
Контроль, дисциплина и терпение подобны дамбе, за которой собраны все наши силы. Своевременность - шлюз этой дамбы. В своевременности своего поступка Ходжа тогда ошибся. Действовать в гневе, без контроля и дисциплины, не имея терпения, - это всегда означало терпеть поражение. Его следовало еще раньше забить камнями вместо того, чтобы переть на себе под огнем. Слава богу, что тогда все обошлось почти нормально, если, конечно, не считать ранения Черепахи.
Я путался в его словах. Его необычные откровения были лишь недостающими частями старой головоломки. Я слушал и пытался подробнее вспомнить то, что старался забыть еще много лет назад. Он "продал" нам проблему, обменяв ее на свой страх. Нашей сдачей ему с этой сделки была его жизнь. Он жил сейчас на наш "откат". Но о чем еще говорить?
Никто из нас двоих больше не произнес ни слова. Ощущение, которое я испытывал, было смесью облегчения, возмущения и острой тоски. В коридоре послышались быстрые шаги. Вошел мой адвокат. Следователь бросил на него пришибленный взгляд. Потом лицо Насретдинова смягчилось обещанием улыбки. Он посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все, что я знаю по делу.
– Мы собираемся сидеть здесь долго, - сказал он, - и ты будешь писать, и разговаривать со мной очень спокойно. Мягким движением бровей он подгонял меня соображать быстрее.
– По показаниям свидетелей я могу заключить, что все было задумано очень умным человеком. То, что сделали вы, напоминает красивое заграничное кино. Ни ты, ни этот идиот в коляске не способны на это, - сказал он.
Мало кто знал о том, что Черепаха выжил. И почти никто не знал, кем он теперь стал. Мне показалось, что сейчас я потеряю контроль над собой. Я сидел, как в туннеле, вокруг было темно - только круглое пятно прямо перед глазами. В этом ярком пятне света я видел глаза Ходжи. Я так разволновался, что уронил карандаш, и он, громыхая, закатился под стул. Следователь крепко вцепился в меня своими вопросами, задевая все, что имело отношение ко мне. Но я не ответил ни на один. И не счел себя обязанным объяснять ему, что он не похож на человека, пережившего собственного палача. В моей жизни оставалось еще очень много свободных концов, которые он должен был связать прежде, чем говорить о моей свободе или о приговоре.