Дверь в зеркало
Шрифт:
«Моя дорогая, любимая, бешено, страстно обожаемая Анна!
Еще часа не прошло, как мы расстались, а я уже сгораю в огне. Прошу тебя, от сердца искренне прошу, будь наконец моей безраздельно. Решись. Оставь своего адвоката, он не может дать тебе того, что дам тебе я! Ты – драгоценность, бриллиант чистой воды, который нуждается в достойной оправе! Помнишь, как я впервые увидел тебя? Былsoiree [1] у М-ских, и я нечаянно зашел в туалетную, когда ты поправляла прическу перед зеркалом. Наши взгляды встретились в зеркале, и я понял, что полюблю тебя навсегда, на всю жизнь.
Да, мой брак был препятствием к тому, чтобы мы воссоединились, но теперь, теперь, когда я вдовец, я могу... Могу?! Да что я – хочу, страстно желаю бросить все, что у меня есть, к твоим ногам! От сердца прошу, умоляю: мы должны наконец объясниться с Михаилом, и ты войдешь в мой дом. Решись.
Люблю, тысячу раз люблю – Э. П.»
1
Вечеринка (франц.).
Рядом с этим письмом Антон положил копию письма осужденного Паммеля Сталину, извлеченную им из маминой папки. Да, сомнений быть не может: тот же почерк, инициалы совпадают,
Вытащив из тетради фотографию дамы в шляпе, Антон еще раз вгляделся в нее, но внезапно заломило виски, и фотопортрет пришлось отложить. Когда он брал фотографию, тетрадь сама собой раскрылась на первой странице, и Антон обнаружил то, чего не замечал, когда они читали дневник с Таней: что несколько начальных страниц аккуратно отрезаны у самого подшива. Пролистав его, Антон увидел, что и в середине кто-то вырезал страницы. Так что стало понятно, почему дневник не имел ни начала, ни конца, сумбурно обрывался. И вообще – эта тетрадка, с листами, сохраненными именно в таком порядке по чьей-то прихоти, с вложенными в нее фотографиями и письмами, больше похожа была не на дневник, а на скрупулезно собранное кем-то досье, призванное подтвердить или опровергнуть чью-то вину. В чем? В измене, в предательстве? В доносе? Или в убийстве?
Тем более, что записи в дневнике были сделаны не тем почерком, что письма, другим.
«12 февраля 1918 года. Эта женщина сведет меня с ума. Я знаю ее три месяца, и не перестаю удивляться ее власти над мужчинами. Стало быть, и надо мной. Когда мы познакомились, она жила с адвокатом М. У., который увел ее от мужа. У М. У. связи, он знаком с Тойво Саволайненом. Но я поклялся, что придумаю способ, чтобы завладеть ею, и то, что она старше меня на девять лет, ничуть не охлаждает, а только подстегивает меня.
Она очаровала меня с первого взгляда, и не только своей красотой, но и дерзкими словами, и не менее дерзкими поступками. В тот же миг, когда меня представили ей, между нами пробежала какая-то искра, подобная электрической. В тот вечер она вскружила головы троим мужчинам, бывшим в компании с нами. И я убежден, что она делала это нарочно, чтобы подразнить меня. Каждый раз, принимая знаки внимания от восхищенных поклонников, она дерзко взглядывала на меня, словно спрашивая, оценил ли я ее стремительные победы. О, да! Я оценил то, с каким изяществом она дала мне понять: ее магнетизм способен заставить любого самца швырнуть ей под ноги свое состояние, свою судьбу, и, в конце концов, всю свою жизнь. И я готов.
Я уверен, что она будет моей. Пусть ненадолго, но моей. Косвенным подтверждением моих ожиданий служит тот бурный миг нашей истории, в который судьбе было угодно свести нас: мы впервые увидели друг друга в октябре тысяча девятьсот семнадцатого, на третий день этой ужасной смуты, которая длится до сих пор.
Иногда мне кажется, что это – зловещее предзнаменование, предвестие разрушения наших жизней, но вера в себя берет верх, и я укрепляюсь в убеждении, что обстоятельства и время нашей встречи – это знак торжества новой любви.
Странно, что тогда, в первые дни после переворота, все мы недооценивали разрушительной силы того, что было предпринято большевиками. Мы беспечно предавались праздной жизни, кутили, танцевали, смеялись, наивно полагая, что буря пройдет мимо. Да, люди, неравнодушные к судьбам Отечества, конечно же, имели свои политические симпатии и антипатии, но, видимо, наша молодость и жажда жизни нивелировала в нашем сознании значение этих политических игр.
Впрочем, допускаю, что не вправе говорить от лица всех молодых, ограничусь только своим кругом. Мой отец, царствие ему небесное, скончался, не дожив года до Смуты, оставил мне приличные деньги, чтобы я мог вести достойный образ жизни. Трудно представить, как бы я мог заработать себе на жизнь сейчас, после Октября. Если бы я был модным поэтом, таким как Блок или Северянин... Впрочем, говорят, что Блок тоже не роскошествует, да и Северянин с трудом обеспечивает семью. Но я, я вообще делаю на этом поприще только первые робкие шаги. Если бы не отцовские средства...»
«26 июля 1918 года. Одному Богу известно, как она умудряется сохранять свой внешний блеск. Она похудела, осунулась, но красива и обольстительна по-прежнему. Я мучительно ревную ее к М. У., и гоню от себя мысли, что он – не единственный, кто должен возбуждать мою ревность. Дела его совсем плохи, я вообще удивлен, как смог он столь долго поддерживать уровень жизни, к которому она привыкла. Он выглядит значительно хуже, чем она. Они не уехали, как этого можно было ожидать, остались в Петрограде, все в той же квартире, но я слышал, что М. У. заложил уже свои часы.
Впрочем, его дела могут поправиться: на прошлой неделе Тойво С. устроил его в ВЧК, что расшифровывается как Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, созданная для борьбы с контрреволюцией и саботажем, на какую-то скромную должность, пользуясь тем, что Фел. Эдмунд. на время передал свои полномочия Якову Петерсу, с ним у Тойво какие-то дела.
Меня греет мысль, что жалованья на этой должности не хватит М. У., чтобы удержать такую женщину. Она достойна большего. Между тем, я удивлен, как М. У. согласился устроиться на жалованье в эту организацию: всем известно, как резко он отнесся к перевороту. Он даже в присутствии Тойво С. допускал такие высказывания, за которые другого давно бы поставили к стенке. И вдруг он – сотрудник ВЧК. Говорят, ему дали даже служебную машину, что не совсем вяжется с той скромной должностью, на которую он якобы назначен. Здесь что-то не так».
«8 декабря 1918 года. О Боже, есть ли на свете мера, чтобы оценить мое счастье? Она только что заснула, а я любуюсь ее тонким нежным лицом, таким покойным во сне, свободным от страстей, которые снедают ее во время бодрствования. Итак, это случилось! Она ушла от М. У. ко мне.
Вчера она постучала в мою квартиру, и я не поверил глазам, когда открыл дверь. На ней была соболья шапочка, так мило сдвинутая на темную пушистую бровь, руки в муфте, тоже собольей, и мех усыпан тающими снежинками, как алмазами. Я был в телогрейке, горло замотано шарфом, в руке – свеча, я писал. Она бросилась мне на шею, отчего свеча погасла. Во мраке я ощущал только ее ароматное дыхание и теплую кожу, несмотря на то, что она пришла с мороза. Она моя!
Я не расспрашивал ее про причины ухода от М. У. Вскользь она заметила, что М. ушел со своей должности, но не из-за своих взглядов на смуту, а по банальному поводу: приревновав ее к Тойво С. без всяких оснований. Оказывается, кто-то открыл глаза М. У., что своей должностью он обязан любовнику своей гражданской жены. Признаюсь, мне и самому приходило в голову что-то подобное, но сейчас это не имеет никакого
P. S. У Эдуарда П., сына старого Матиаса, умерла жена. Она была двумя годами моложе мужа, ей было лишь двадцать девять лет. Угасла, наверное, от чахотки, хотя его материальное положение позволяло покупать ей на рынке коровье масло и свежую рыбу, а также позвать хороших врачей. Похороны обошлись ему очень дорого. Но он держится. Теперь он – завидный вдовец».
«Не знаю, как еще могу держать в руках перо. Совсем ослаб, и последняя свеча догорает, а сил выйти в лабаз нет никаких. Хлеба почти не осталось. Война. И я не знаю, которое сегодня число. Да и неважно это. Я даже мечтаю, чтобы жизнь оставила мое бренное тело. Еще третьего дня мое скромное жилище озарялось светом глаз моей возлюбленной. А потом опустело, и свет померк. Она... Она ушла от меня к Эдуарду П. Впрочем, это даже неважно, что к нему. Важно одно: она ушла. Жизнь кончена. Неужели мой дом был для нее только гостиничным номером на пути от М. У. к Э. П?..»
От этих слов веяло таким холодом и безысходностью, что Антон поежился. Интересно, остался ли жив автор дневника или это были его предсмертные строки? Таня была уверена, что он не выжил. Последние страницы они разобрали вообще с огромным трудом, с этими ятями, ерами, пропущенными кое-где гласными, недописанными словами, о смысле которых можно было догадаться только по контексту. Глаза ужасно устали, затылок ломило, но первая, как ни странно, устала Таня.
Следом за этой страницей лежали вырезки из старых газет, очевидно, относящихся к тому же времени, что и события, описанные в дневнике. Конечно, их они просмотрели в первую очередь – читать было значительно проще. Шрифт первой заметки был стилизован под готический.
«Издатель и редакция с прискорбием извещают всех наших читателей о скоропостижной кончине супруги главного инженера Завода оптических приборов Эдуарда Матвеевича Паммеля, Эммы Ивановны Паммель, ушедшей от нас в столь молодом возрасте. Отпевание состоится в кирхе, похороны назначены на среду на Лютеранском кладбище. Все соболезнующие могут отдать последний долг покойной, попрощавшись с нею по адресу: улица Галерная, дом 16, вход открыт с девяти утра до пяти вечера».
А эта заметка напечатана была другим шрифтом, значит, вырезана из другой газеты.
«На прошлой неделе в Петрограде похоронили супругу главного инженера-оптика, Эдуарда П. Эмма П. сгорела буквально за полтора месяца, из здоровой цветущей женщины превратившись в скелет, обтянутый кожей. Официальное заключение врача гласило: скоротечная чахотка.
Но люди, знакомые с этой семьей, в последнее время отмечали охлаждение отношений между супругами вследствие увлечения главы семейства известной питерской львицей, обольстительной АннойN.
Злые языки поговаривают, что Эмма П., узнав об этой связи, препятствовала супругу взять развод. Более того, подкараулив разлучницу на улице, оскорбленная жена бросилась на нее с кулаками, устроив безобразную сцену. Однако АннаN. сумела утихомирить дебоширку, привела ее к себе в дом, и через два часа дамы расстались лучшими подругами. В знак примирения АннаN., говорят, подарила жене своего любовника единственную ценную вещь, оставшуюся у нее в доме: к П. на улицу Галерную было прислано от Анны старинное зеркало-псише, считающееся предметом обстановки из дома Медичи. Этим прелестным раритетом еще недавно любовались гости, вхожие в дом к известному адвокату Михаилу У., также в свое время павшему жертвой роковой красотки и числящемуся по сей день в ее мужьях.
Зеркало в раме красного дерева было когда-то перевезено в дом к адвокату из дома бывшего мужа АнныN., судебного следователя НиколаяN., это был единственный предмет обстановки, который обольстительница пожелала забрать из семейного дома.
Итак, получив этот драгоценный презент, Эмма П. буквально заболела им, все дни напролет она просиживала перед подаренным ей зеркалом, отказывалась от еды, худела и чахла, а через две недели ослабела настолько, что не смогла встать с постели, но приказала, чтобы зеркало перенесли к ней в спальню. Призванный в дом доктор констатировал чахотку и назначил лечение, которое ничем не помогло. Состояние несчастной ухудшалось с каждым днем, она впадала в забытье, перемежаемое редкими моментами просветления, бредила, выкрикивая бессвязные фразы. Сиделка, нанятая для ухода за больной, рассказала нашему репортеру, что видения, посещавшие больную, видимо, были так ужасны, что та пребывала в постоянном страхе, металась по постели, молила кого-то неведомого о пощаде. За дни болезни голова несчастной Эммы П., молодой еще женщины, поседела совершенно. Наконец, пять недель спустя, наступила развязка. Испустив напоследок ужасный крик, женщина скончалась.
Надо отдать должное вдовцу, он проводил несчастную свою супругу в последний путь так, как подобает. Сиделка же, вознагражденная по достоинству, покинула дом П., и вынуждена была сама пройти курс лечения от неизвестного недуга. Она жаловалась на галлюцинации, нарушения пищеварения, головную боль, и Эдуард П., по слухам, удвоил ей сумму вознаграждения, чтобы пресечь неприятные для него сплетни».
Еще одна заметка, тем же шрифтом, но на бумаге другого качества, более грубой и серой. Видно, газета та же, но для нее наступили не лучшие времена.
«По просьбам наших читателей мы возвращаемся к истории инженера-оптика Эдуарда П., потерявшего жену при очень странных, если не сказать – подозрительных, обстоятельствах.
Напомним, что жена его заболела и умерла после того, как в доме появилось старинное зеркало, подаренное ей любовницей ее мужа, АннойN.
Поскольку сиделка, ухаживавшая за больной и постоянно находившаяся рядом с ней в спальне, также чувствовала сильнейшее недомогание, вполне позволительно для нас было бы предположить умышленное отравление, и к тому же связанное с появлением в доме зеркала, но – нет!
После того, как миновал приличный срок для того, чтобы траур не считался нарушенным, вдовец объявил о своем браке с АннойN., той самой разлучницей, от которой покойная получила в подарок зеркало.
И что же? Зеркало никуда не делось из дома П. Напротив, оно по-прежнему мирно стоит в супружеской спальне, только отражает в своем стекле новую супругу хозяина, то есть, по иронии судьбы, свою прежнюю хозяйку».
Не зная пока, как относиться к этим сплетням, Антон отложил эти вырезки в сторону. Следующей была бумага с текстом, напечатанным на машинке; серые, неровно прокрашенные буквы прыгали относительно друг друга, и Антону, как человеку, привыкшему к компьютерной печати, непривычно было видеть корявые строчки в официальном документе.
«Тов. В. Полякову
Прошу реквизировать зеркало и проверить.
Я. Петерс».
Перекладывая ее в сторону, Антон обнаружил, что к ней сзади приколота еще одна, а они с Таней ее не заметили. Поскольку эти две бумаги сложены были вместе, края у них залох-матились совершенно одинаково, и разворачивались они вместе, а их, оказывается, две. Ну да, логично, в одной дается задание, в другой содержится отчет об исполнении. Вторая – тоже машинописная, текст короткий: