Дверь. Сборник мистических рассказов
Шрифт:
В какой-то момент он перешел грань, потому что Петрушевская нравилась и мне. Я выплеснул остатки самогона в костер, и захмелевший язык пламени лизнул пацана. Наверное, ему было больно. Таким Санек стал вдруг обиженным и жалким. И я окутал его мысленно, потушил пламя.
Когда мы вернулись домой на следующий день, у Сашки были обгоревшие брови, а у меня все руки в волдырях. Повторяю, огонь лизал его!
Холодов умер в прошлом месяце. Сказали, от передоза. Я не знаю наверняка. Мы не общались с того похода.
А Петрушевская болталась по заграницам.
Когда я открыл глаза (спал?), передо мной стоял странный тип. Наклонив голову на бок, засунув руки в карманы дырявых джинсов, он разглядывал мой плакат. Пока визитер не встретился со мной взглядом, у меня было время хорошенько разглядеть его физиономию: светлые небрежно подстриженные волосы, выгоревшие до белизны брови, бесцветные ресницы и бледные большие глаза – альбинос что ли? Хотя у них, вроде, глаза розовыми бывают?
Гость разомкнул узкие губы и прокашлялся. Почесал грудь. Она была безволосой и впалой. Я бы с таким торсом не рискнул без майки выходить. А тип – ничего, не комплексовал.
– Информации, значит, требуешь? – спросил он вдруг неожиданно зычным и низким голосом.
– А есть что рассказать?
– Есть. Ты кто: атеист, программист или верующий?
– Это имеет значение? – мне было больно говорить, облизнув губы шершавым языком, я почувствовал металлический привкус.
– Ага, - пришелец присел напротив, - будет разница преподнесения.
– Тогда мне все варианты.
– Малопродвинутый полуверующий юзер? – усмехнулся пришелец. – Ну, версия первая, ты, типа, ангел, значит. Над кем крылышки простираешь, тому кайфово. Сейчас ты что-то обленился. И тоскливо всем. Поскольку мир этот перенасыщен несовершенствами, излишествами и несчастиями.
Я бессильно хмыкнул.
– Версия вторая, наша вселенная просто матрица. Ты координатор. Следишь, чтобы пользователи, подотчетные тебе, не вылетели из игры раньше времени. Но, благодаря тебе, программа зависла. По сети пошли сбои и перепады. В итоге, смешались кони, люди…
– Забавно, - горло саднило.
– Версия третья, по тебе, Кирюша, псина-то воет, по тебе. Свихнулся ты.
– И во что мне верить?
– А я знаю? – он картинно всплеснул руками. – Я ж так, мимо шел.
Мне полегчало от его стеба и сленга. Я впервые за эти дни не слышал воя. Мир начал приобретать привычные очертания и краски.
– А душа – есть?
– Есть, Кир, есть, - тип встал, отряхнул джинсы и похлопал меня по плечу. – Но болеет она у некоторых. Начинают они тогда бунтовать. Хандрить. Закатывать истерики. Люд честной пугать.
– Тебя Юлька прислала, - озарило меня.
– Юлька? – он, казалось, удивился. – Да, нет. Говорю же, так проходил.
– Кофе будешь? – я еле распрямил затекшие члены.
– Буду, - согласился гость.
После второй чашки, приправленной ложкой коньяка, мне пришло в голову включить сотовый. Я подождал, пока загрузится сеть, а потом позвонил жене. Бесстрастный оператор сообщил, что абонент вне
– Не хочет общаться, - отложил телефон с виноватой улыбкой. – Главное, чтобы у нее все было хорошо.
Пришелец посмотрел внимательно, строго и грустно. Словно хотел что-то сказать, а потом передумал. Потом протянул руку, включил громкую связь и набрал номер моей матери.
Его действия так же не увенчались успехом.
– Она у отца, наверное, - кивнул я, - в больнице. Там могут быть сбои. Аппаратура же везде.
До Игоря мы тоже не дозвонились.
– Деньги забыл положить, - широко улыбался я. – Безалаберный с детства.
Беловолосый встал к окну. Его силуэт отсвечивал золотым. Я почти залюбовался.
– Ты Эклезиаста читал? – задал гость неожиданный вопрос.
– Должен был. Но я повторю. Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
– время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное;
– время убивать и время врачевать; время разрушать и время строить;
– время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать;
– время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий;
– время искать и время терять; время сберегать и время бросать;
– время раздирать и время сшивать; время молчать и время говорить;
– время любить и время ненавидеть; время войне и время миру.
– О чем ты? – я все еще улыбался, но моя улыбка таяла.
Мой гость пронзил меня взглядом и… Пропал. Рассыпался подобно матричному изображению.
В соседней запертой комнате истошно выл пес. Мой пес.
Подкидыш.
Карина давно уже знала, что Роман в их семье – подкидыш. И девочка была, пожалуй, единственной, понимавшей его, едва ли не со своего рождения. Может потому, что судьбы безродного, не знающего своего настоящего имени мальчика и последыша – одиннадцатого ребенка в доме Сурового Марка – казались непохожими лишь на первый взгляд. Карина, как и молчун-Роман, явно была лишней, мог ли кто-нибудь предположить, что она родиться, ведь Ильве уже исполнилось сорок восемь, а ее мужу давно перевалило за шестьдесят. Да, и десяти братьям, старшему из которых было тридцать, а младшему восемнадцать, маленькая сестричка была вовсе не нужна, впору своих детей заводить, а тут на тебе, подарочек с небес.
Только десятилетний Роман сразу взял малышку на руки и суровым взглядом пресек попытки других повторить его действия; глаза будто заявляли о неоспоримом праве собственности.
Чему он может научить ее? – испуганно вопрошала Ильва. – Ведь от него самого мы ни разу не слышали ни слова.
Да, странный парень, - тихо соглашался Суровый Марк. – Все дни проводит в лесу, ни разу не вернулся без ягод, грибов, рыбы или мяса. Да и в травах разбирается почище любого знахаря.
И шкурки его на рынке самые лучшие! – не без зависти вторил старший сын Маркус.