Двое в океане
Шрифт:
— Прежде всего коснусь иностранцев. В Чивитавеккья к нам на борт ступят два американца — доктор Томсон и доктор Марч и канадец Клод Матье. Руководство экспедиции просит товарищей Смолина, Лукину и Крепышина, как хорошо знающих иностранные языки, взять над ними, так сказать, дружескую опеку. — Ясневич многозначительно улыбнулся, словно речь шла о чем-то таком, что во всеуслышание он говорить не имеет права.
Видимо, на лице Смолина проступило недоумение в связи со столь внезапно навешанной на него новой обязанностью, оно не ускользнуло
— Никаких особых обязанностей! Просто повышенное внимание к нашим гостям, помощь в сложных случаях с переводом, ну и, по желанию, конечно, общение на досуге. Поверьте, это не распоряжение, а просьба. Только просьба!
Смолин посмотрел в сторону Ирины, скромно пристроившейся в самом дальнем углу зала: интересно, как она относится к этому поручению, которое волей-неволей заставит их подолгу бывать вместе. Губы Лукиной дрогнули, и на них проступил зародыш слабой, неуверенной улыбки, словно она за что-то извинялась.
«Бог с ними, — подумал Смолин, — американцы так американцы. В самом деле, нельзя же с утра до вечера гнуть спину за калькулятором и выжимать из него цифирь. Общение с американцами на пользу. Тем более с учеными. Немало нового узнаешь». Смолин встречался с ними в Антарктиде и всегда вспоминал об этом с удовольствием — отличные были там парни!
Ясневич перешел к планам ближайших работ. Первый полигон намечался в Ионическом море. Раньше на эту станцию планировали сутки, а сейчас, оказывается, срезали время ровно наполовину. Ничего не поделаешь, надо компенсировать опоздание с выходом. Иначе сократится стоянка в Италии, а там предстоят встречи с итальянскими учеными.
В станции в Ионическом море были заинтересованы академик Солюс, другие биологи, но больше всего Файбышевский. Именно в Ионическом море его отряду, состоящему из двух человек, предстояло взять нужные для опытов глубоководные губки. Файбышевский запротестовал: полсуток — несерьезно! На него накинулась Доброхотова: сами виноваты, в прошлых рейсах опоздавшие никогда не качали права, а мирились. Файбышевский мириться не хотел, для галочки в плане работать не намерен! От волнения он даже встал из-за стола, выпрямился во весь свой внушительный рост, рубил воздух тяжелой рукой, словно отмахивался от нелепых упреков.
К его противникам неожиданно присоединился Крепышин: никак нельзя ставить под угрозу встречу с итальянскими учеными! Никак! Тем более есть надежда на поездку в Рим. В Вечный город!
Чуваев бросил на него суровый взгляд, буркнул:
— Планы есть планы!
И никто не мог понять, что он имеет в виду и на чьей стороне. Файбышевский по-прежнему стоял за столом, будто над ним вершился суд, ждал приговора и, оглядывая собравшихся, искал поддержки.
— Не пойму! — пожал плечами Смолин, неожиданно для самого себя решив вмешаться. — О чем мы спорим? Речь идет об интересах медицины. Медицины!
Он выдержал паузу:
— В конечном счете все это стоит даже Вечного города. — И насмешливо покосился на Крепышина.
Золотцев, не перебивая, внимательно выслушивал каждого, при этом слегка кивал головой, словно даже самые противоположные аргументы были для него убедительными. В заключение улыбнулся и почти ласково сказал:
— Не будем спорить, друзья! Не будем! Придем на место, посмотрим, прикинем, подумаем. Ведь всегда найдется выход из положения. Всегда!
На этом первый большой сбор завершился. Все стали расходиться.
— Спасибо, что защитили медицину! — Файбышевский подошел и протянул руку.
Рука у него была жесткая и потная.
— Я понял, что цели у вас серьезные, — ответил Смолин.
— Самые серьезные! — подтвердил Файбышевский. — Видите ли, фармакология только-только начинает со вниманием поглядывать на море…
Голос у Файбышевского был монотонным, не говорил — бурчал, но его бесцветные глаза за стеклами очков вдруг ожили. Говорил он о вещах интересных. Оказывается, многие морские организмы таят в себе еще не разгаданные наукой свойства, действенные в борьбе с некоторыми серьезнейшими недугами, против которых до сих пор бессильна медицина. А вот море способно нас выручить. Когда-нибудь поможет одолеть вроде бы самое неодолимое…
— Включая инфаркт, — добавила стоявшая рядом со своим шефом Лукина.
— Да, да! Ирина Васильевна права! Именно этой проблемой она и занимается. Представляете, какое широкое поле деятельности для настоящего ученого! А Ириша настоящий ученый!
В голосе Файбышевского звучало не просто поощрение ученицы. В нем угадывалась нежность. Смолин почувствовал раздражение: оказывается, вот кто она для него — «Ириша»! А он, Смолин, когда-то называл ее Тришкой…
— Вы правы, у Иры голова варит отлично! Я знаю, — подтвердил он с вызовом.
— Так вы знакомы?..
Ирина поспешила вмешаться:
— Константин Юрьевич мой… давний друг. Он…
— Вот вы где, оказывается! — раздался за их спинами голос Золотцева. — Есть маленький разговорчик, Григорий Петрович.
Взглянул на часы.
— Ба! Скоро пять. Прошу вас, — обернулся к Смолину и Лукиной, — через четверть часа ко мне на файв о’клок. И не забывайте! Ежедневно в пять! Свободное общение мыслящих людей и хорошо заваренный чай! — И повел Файбышевского с палубы, дружески держа его под руку. Уходя, Файбышевский оглянулся, стекла его очков холодно блеснули.
— Ревнивец он у тебя, оказывается, — усмехнулся Смолин.
— Почему у меня? — Ирина скривила губы. — Он просто мой начальник.
Смолин с сомнением покачал головой и, стремясь смягчить тон иронией, предложил:
— Знаешь что, И-ри-ша, пойдем-ка на корму. Там вроде бы никого. И поговорим. Нам надо бы поговорить.
— Надо! — согласилась она.
Они спустились палубой ниже на корму. Обычно здесь вроде Бродвея, особенно по вечерам, не протолкнешься. Сейчас палуба была безлюдной.