Двоепапство
Шрифт:
В какой-то мере так оно и было. У каждого из путей имелся наследник – но то, что немалую роль будут играть матери этих наследников, сомнений не имелось – присутствовали и те, кто готов был помогать. Одни склонялись к сближению с европейскими странами, дальнейшему ослаблению влияния церкви, влиянию крупной аристократии на принимаемые царём решения. Они собирались вокруг сына Волошанки, Дмитрия, а к тому же пользовались поддержкой Курицына, Патрикеевых, Ряполовских и прочих. Вторые… «Москва есть Третий Рим и наследница Византии!» - вот какова была их путеводная тропа. Сильная церковь, единовластие царя-кесаря, свой, особенный путь, выражающийся в лавировании меж Европой и Азией. Собственно, привнесение на Русь того, чем была Византия… в последние века своего существования.
Сильные стороны и стороны слабые. Они имелись у обеих дорог, это Иван Васильевич
До недавних пор сложно было сказать, кто именно занимал более выгодную расстановку сил. Вроде бы вдове его покойного сына удалось заручиться поддержкой знати и даже привлечь на свою сторону ближнего советника и единственного настоящего друга – Фёдора Курицына, но… «Нестяжатели», это церковное течение, которое было связано с Патрикеевыми и не только с ними, оказались слишком слабы, не имели большинства на церковном Соборе. Даже помня о том, что им удалось заручиться поддержкой митрополита Зосимы, положение самого Зосимы становилось более и более шатким. «Иосифляне» как один сплотились даже не вокруг своих глав вроде того же архиепископа Геннадия, а вокруг Софьи Палеолог, видя в царице ту самую Византию, которую они очень хотели перенести сюда, на русские земли. И этот перенос находил живой отклик в душах простых людей: мастеровых, хлебопашцев, многих рядовых воев.
Вместе с тем, Софье сильно аукалась история с князем Верейским, его женой Марией, приходившейся царице племянницей. Да и брат её. Андрей Палеолог, вызвал на себя гнев Ивана III своими постоянными просьбами, что граничили с требованиями. Подобного царь не позволял никому, а тут от этого побирушки по чужим дворам, не имеющему за душой ничего, кроме громкого имени предков и сестры… Сестрой он, положа руку на сердце, тоже торговал. И продал ему, Ивану, получив взамен многое.
Потому он продолжал думать, взвешивать, оценивать. Требовалось понять, кто же станет лучшим царём для Руси, кто не пустит по ветру то, что он делал вот уже почти сорок лет и посвятил этому всего себя. отдавая силы, время, саму душу государству. То, ради чего почти перестал чувствовать себя человеком. И вот… последние события уподобились боевому коню, который увлекал сидящего на нём всадника к едва держащемуся мосту через бурную реку. А началось всё с того вечера, как боярин Товарков, глава Разрядного приказа, пришёл к нему со словами о том, что произошло нечто совсем уж необычное, но в то же время очень важное.
Важность случившегося и впрямь нельзя было не заметить. Государь очень не любил, когда в его столице оказывались те, кого он сюда не звал. А Орден святого Доминика, известный с давних пор как твердыня монахов-инквизиторов, а с пор недавних как важная часть Авиньонского Раскола в католической церкви… Подобные хлопоты ему не требовались, особенно после того, как с Италией были подписаны важные и очень выгодные для Руси договора. Торговля, в том числе и морская, обещание итальянцами прислать новых мастеров, другие важные дела. Король Чезаре из рода Борджиа предлагал и давал многое – правда и сам выгоду блюл – а вот Париж и зависящий от него Авиньонский Папа дать ничего ценного не могли. И даже не пытались говорить с ним, государем Руси, вместо этого предпочтя крысиные тропы. Тропы, что привели их в город, с которым у него, Ивана, были связаны неприятные воспоминания. Новгород! И слишком тесная связь с архиепископом Геннадием, который и без того взял себе слишком много воли, поступая не так, так требуется царю, а лишь по собственным деланиям. Желаниям опасным, раз уж оказалось, что доминиканские монахи получали от него и не только охранные грамоты и даже помогали православным епископам писать церковные наставления.
Тут уж и речи быть не могло об исконной вере и противодействии «латинской ереси». Или и вовсе «ересь жидовствующих», её искоренение использовали как повод, скрывая дымом одних костром другой пожар, на сей раз куда более опасный? Тот, на котором мог сгореть и он, русский царь Иван Васильевич.
Тогда, сделав над собой небольшое усилие, Иван III призвал к себе Фёдора Курицына не просто как друга – а именно как с другом он беседовал о многом, в том числе и о делах государственных, но не затрагивая престолонаследие и всё, что могло быть с этим связано – и не попросил, а приказал поведать всё, что было тому известно о Геннадии Новгородском и его связях с доминиканцами. Приказ – прозвучавший, правда, более похожим на просьбу – оказался выполнен очень быстро. Менее часа понадобилось Фёдору, чтобы его человек доставил не просто какие-то бумажки с мыслями самого Курицына, а нечто куда более серьёзное и опасное для архиепископа. Трактат «О недопустимости изъятия земель церковных» был написан рукой некоего доминиканца, брата Вениамина, а вот правки на нём – в которых некоторые мысли лишь усиливались, становились более резкими, направленными на увеличение церковной силы и богатства – были начертаны рукой самого Геннадия. Архиепископ прямо ратовал за то, чтобы церковь вернула себе то, что ему, Ивану III, удалось изъять, тем самым оградив царство от большой слабости в будущем, может даже самом ближайшем.
Одно это было важным и заметно ослабляло позицию «иосифлян», а значит и связанной с ними царицы Софьи. Но одними этими бумагами его друг и советник не ограничился, печально, но твёрдо заявив тогда:
– Раз уж ты, Иван, захотел узнать правду, то выслушай её полностью. Может я и не смог найти всё, но и узнанное заставляет кричать в ужасе от того, что может приключиться с тобой, Москвой, да и всей Русью… Корона царская да не в тех руках, много горя причинит всем, от царёвой крови до последнего пахаря, от бояр знатных до воев рядовых.
– Опасные слова говоришь, Фёдор! Я тебе давно уже…
– Раньше не говорил, потому что знал, что нет полной уверенности. Печалился, но понимал твои намерения, твоё желание выбрать, кто для дел государевых лучше будет, Василий или Дмитрий, Софья Палеолог или Едена Волошанка, - невесело так, но с уверенностью в голосе произнёс Курицын. – Кто лучше будет, того я и сейчас не скажу, чтоб ты в том уверился. Зато кто может державу по кускам растерять – это уже ясно стало. И кто ни перед чем не остановится, кусками этими бросаясь, только бы на троне усидеть.
– Так говори! Но если не сумеешь убедить… Грех на душу не возьму, с детских лет тебя знаю. Токмо от двора и из Москвы навсегда удалишься.
Произнесённые слова Курицына не испугали. А Иван Васильевич знал своего друга и понимал, что на такой разговор его могло заставить пойти только нечто важное. Не просто важное, но то, в чём тот был уверен.
Уверенность была не пустышкой, а покоилась на обоснованных подозрениях. По своему положению Курицын имел право подходить к боярину Товаркову и задавать вопросы, на которые тот отвечал. Не на все, но на многие. Ответил и касаемо найденного на теле убитого монаха-доминиканца. А найдены были яды, самые разные. Среди них был и тот, которым несколько лет назад был отравлен Иван Молодой. Сейчас же от другого, но также применяемого всё больше в землях итальянских, погиб сын боярский Павел Куницын, порой приносящий пользу Разрядному приказу. Сам Товарков его не знал, но он и не должен был ведать обо всех без исключения. Хватало того, что сына боярского опознали и донесли о том, кем он был. А Фёдор добавил к этому иное знание, что ведомо было средь ближников Еллены Волошанки.
Павел Куницын приносил пользу не только Разрядному приказу, но и царевне Софье. Не только он, были и другие, доносившие всё возможное о Товаркове и его людях, которых царица действительно опасалась.
Опасалась, но… дело не только в этом. Доминиканец, брат Лука, со всеми его «охранными грамотами» от архиепископа Геннадия и не только, не единожды был замечен близ царицы. Встречался ли он с ней, о чём могли говорить? Этого Курицын сказать не мог, зная лишь о том, что уже поведал. Но Ивану Васильевичу для глубокой задумчивости было достаточно и этого. Царь осознавал, что такие встречи тайны настолько, что узнать об их содержании равно воплощению в жизнь прекрасного сновидения. То бишь оно может и случается, но настолько редко, что надеяться на подобное не стоит.
Человек с ядами близ царской семьи – уже угроза. Принадлежащий к монашескому ордену чужой церкви, да к тому же имеющий подозрительные связи с часть церковных иерархов – ещё более великая опасность. А погибший человек, близкий к Разрядному приказу, перед смертью – сам или при помощи кого-то, тут выяснить не получилось – убивший монаха-отравителя? Почему, кстати, отравленный? Уж не потому ли, что было предложено нечто вовсе уж греховное? Например, отравление кого-либо, мешающего интересам хозяев отравителя. А кто может мешать Ордену братьев-проповедников?