Дворец Посейдона
Шрифт:
Босая девушка выбежала в переднюю и взяла трубку.
— Слушаю, — после танца она тяжело дышала, — слушаю — да, да, Магда. Кто говорит? Заза? А-а-а, помню, помню… я? Хорошо… алло! Алло! Ничего не слышно! Алло! Да, позвоните… как-нибудь… Всего!
Магда положила трубку и постояла некоторое время, не отнимая от телефона руки. Она о чем-то думала. Затем вошла в комнату и надела валявшиеся в углу туфли на высоких каблуках. К ней подошел долговязый парень.
— Магда, — спросил он, — кто это был?
Магда ничего не ответила. Когда она поравнялась с поэтом и футболистом, парень догнал ее и схватил за руку повыше локтя:
— Магда!
— Что?
— Я больше так не могу!
— Идиот! —
Она подошла к поэту и спросила его:
— Вы знаете Зазу Кипиани?
Тот улыбнулся:
— Зазу Кипиани?.. Слыхал…
Потом Магда подошла к футболисту:
— Может быть, вы его знаете?
— Нет, — ответил футболист.
Тогда она обернулась к длинному:
— И ты тоже не знаешь?
— Магда, я ведь люблю тебя! — заныл тот. — Так нельзя!
Пять лет его мысли были заполнены Магдой, а теперь все кончилось. Сердце подсказывало ему, что рано или поздно это должно было случиться. Целых пять лет он любил ее и, наверно, будет любить вечно.
Вешая трубку, он понимал, что, хотя все и кончено, ничто никогда не сможет занять место этой любви. Любовь эта вдруг превратилась в воспоминание, и этим воспоминанием можно было жить.
Снег оставался только на крышах, и то местами, лежал неровными темными пятнами. На улицах снега уже не было. И небо, до сих пор скрытое снежной пеленой, теперь вдруг прояснилось, усеянное множеством звезд. И воздух изменился, утеряв привкус мороза.
Под лунным светом матово поблескивали окна домов, словно вместо стекол в них были вставлены жестянки.
На Мтацминде телевизионная мачта стояла среди самых звезд. Ветер гнал обрывки облаков, и от столкновения с ними она как будто слегка покачивалась.
С водосточной трубы двухэтажного дома свисали сосульки. Заза заметил, как с них каплет вода. Так вот он откуда, этот звук, который он слышал давно, слышал, когда входил в телефонную будку и тогда, когда разговаривал с Магдой.
Он подошел и подставил под сосульку ладонь. Капли звонко срывались одна за другой и наполняли пригоршню студеной водой.
— Вот, — сказал Заза громко, протягивая вперед руку, словно показывая кому-то настоящее чудо. — Вот кончилась зима…
Послесловие
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ И ДНИ ПОСЛЕДУЮЩИЕ
В одной из ранних повестей Тамаза Чиладзе «Первый день» есть слова, которые можно считать программными для творчества писателя. Герой повести десятиклассник Гия Иремадзе, переживающий свою первую юношескую влюбленность, говорит: «…И я вдруг почувствовал, что у меня есть душа… Сияла она, как колокольня, и меня прямо распирало от колокольного звона».
Один из героев следующей повести — «Полдень» (это повесть о тридцатилетних, о тех, кто достиг полдня жизни) шофер Гоги находит в дневниках своего погибшего на фронте отца слова, свидетельствующие о том, что десятиклассник Гия Иремадзе не одинок в своих ощущениях, что среди других героев Тамаза Чиладзе есть не только его единомышленники, но и продолжатели. В дневнике отца Гоги заключена важная мысль: человеческая душа нуждается в исследовании, то есть о деятельном отношении к себе, ибо в ней таятся силы, которые самому человеку могут быть неведомы. Мы много говорим об исследовании и освоении новых земель, даже за пределами нашей планеты — в произведениях Т. Чиладзе настоятельно звучит мысль об исследовании и освоении неизведанных сил человеческой души. Отец Гоги писал: «На самой маленькой карте можно увидеть, как велика земля. Правда, бывают люди, для которых земля измеряется только тем, что находится в поле их зрения. Но бывают и другие, им присуще удивительное чувство необъятности мира. Именно это чувство и рождает
А разве человеческое существо не таит в себе неизвестных еще материков? Скольким суждено умереть, так и не проявив себя полностью. Как удивляются люди, обнаружив в себе совершенно новые черты. Сколько трусов умирали героями, и сколько сильных и смелых опускали меч свой перед внезапным подвигом до тех пор незаметного человечка».
Жадно вглядывается в себя герой следующей вещи Т. Чиладзе, романа «Вот кончилась зима», тридцатилетний режиссер Заза. Он хочет найти, открыть в себе не просто талант, который привел бы его к удаче и славе, а какие-то более существенные богатства сердца. На сломе осени и зимы, когда перестраивается вся природа, Зазу, который сам тоже на сломе — подходит к порогу духовной и творческой зрелости, — охватывает особое чувство: «Чувство ожидания чего-то неведомого вселяло в него какую-то радость, будто он должен наконец узнать то, что давно таилось у него в сердце, оберегаемое, как драгоценная собственность, от чужих глаз и ушей».
Герои Тамаза Чиладзе все время возвращаются к мысли о неизведанных глубинах души. И это свидетельствует о том, что прежде всего сам писатель счастливо наделен высоким и плодотворным сознанием того, что духовный мир каждого человека бесконечно, бездонно глубок, что в исследовании этого мира никогда нельзя останавливаться, никогда нельзя сказать «вопрос исчерпан», а, наоборот, надо вглядываться и вглядываться, искать и искать… И может быть, в трусе обнаружатся тогда возможности героизма, в герое — близость к тем незаметным людям, в которых зреет завтрашний подвиг, в неудачнике — то созидательное начало, которое он позволил в себе задавить, а в тех, кому сопутствует неправая удача, — тоска по чистоте и правде. Для Тамаза Чиладзе каждый человек неожиданность, каждый неисчерпаем, каждый — материк неоткрытый.
Нынешняя грузинская проза пытается найти свое эстетическое выражение для жизни духа, она пытается материализовать, выразить в художественной плоти эти трудно уловимые, трудно фиксируемые, трудно воплощаемые духовные состояния в их изменчивости, беспрестанном становлении и взаимном превращении. Когда же вокруг этих исканий вспыхивают споры, то спорят не о том, что литература не должна этим заниматься, и не о том, что духовная жизнь должна быть выражаема непременно в тех же устоявшихся традиционных художественных категориях, теми же художественными средствами, что и материальная жизнь человека, а о том, что в ее изображении должна быть достигнута та же содержательность и плотность, которой мы так наслаждаемся в изображении жизни материальной, ибо духовная жизнь так же существенна, так же реальна, она такой же факт человеческого бытия, как и жизнь материальная.
Современная грузинская проза серьезно и искренне причастна к художественным исканиям искусства наших дней; и в своих достижениях, и в заблуждениях она выразила два существеннейших и очень современных требования.
Первое требование чисто нравственное — утверждение самоценности духовного начала в человеке. Оно пришло в грузинскую прозу (и прозу Тамаза Чиладзе в том числе) не вследствие разочарования в действительности, которая-де тленна, трудна, исполнена борьбы и лишений, а со стороны, совершенно противоположной. Среди героев того же Т. Чиладзе мы найдем немало людей, в высшей мере наделенных вкусом к жизни и часто имеющих возможность этот вкус удовлетворить с лихвой. Жизнь воспринимается ими как прекрасный дар, если не как наслаждение. И поэтому не может быть для них малой и ничтожной душа, если ей дано такое богатство, как жизнь.