Дворец сновидений
Шрифт:
Возле Министерства финансов Марк-Алему показалось, что караульных прибавилось, но он не осмелился повернуть голову, чтобы рассмотреть получше. Фонари светили тускло, и он пробормотал: да пошло оно все к черту, сам не зная толком, в чей адрес выругался. Нервная дрожь, от которой он так пытался избавиться, вновь охватила его. Когда он оказался перед дворцом Шейх-уль-Ислама, то окончательно убедился, что все это не случайность и что на самом деле происходит нечто необычное. Большая толпа солдат и полицейских, чуть ли не половина батальона, чернела перед железной оградой. Что-то происходит, повторил он вполголоса. Что-то… но что же это может быть? Отставка правительства? Попытка государственного переворота? Чрезвычайное положение? Он хотел ускорить шаг и не смог. Какая-то часть
У моста Полумесяца он снова увидел солдат в касках, но был уже в таком состоянии, что ни хуже, ни лучше ему стать не могло. Вот и его улица, темные стволы каштанов, огни в окнах второго этажа его дома. Перед воротами еще издали увидел силуэт кареты и, подойдя ближе, различил большую букву О, вырезанную на дверцах. Он с облегчением перевел дух и вошел внутрь.
VI. УЖИН
Марк-Алем ничего не сообщил матери, чтобы не беспокоить ее. И все же, когда через час они оба забрались в карету, чтобы ехать к Визирю, не смог удержаться:
— Сегодня в Табир-Сарае была какая-то непонятная суета.
— Да? — переспросила она, схватив его за руку. — Что за суета? Из-за чего?
— Я больше ничего не знаю. И на улице мне попались на глаза военные патрули.
Он почувствовал, что ее рука дрогнула, и сразу пожалел, что завел этот разговор.
— Да может, это ничего и не значит, — сказал он. — Может, то, о чем все перешептываются, это просто глупости.
— О чем перешептываются? — еле слышно спросила она.
— Глупости! — Марк-Алем постарался, чтобы голос его звучал как можно более беззаботно. — Говорят, что самодержец отверг вчерашний главный сон. Но, может, это и не так. Может, причина всей этой суматохи в чем-то другом.
В наступившей тишине скрип колес кареты казался совершенно непереносимым.
— Если самодержец отверг главный сон, это вовсе не ерунда, — возразила мать.
— Но я уже сказал, может, это и неправда.
— Тем хуже, тогда, значит, это что-то другое, еще ужаснее.
Не надо мне было ей это говорить, подумал Марк-Алем.
— Да что может быть ужаснее? — спросил он все тем же беззаботным голосом.
Мать вздохнула.
— Кто знает?! Я не очень хорошо разбираюсь в этих ваших делах. Но ты мне сам рассказывал о возможных ошибках в толковании, о неожиданных расследованиях. Марк-Алем, скажи честно, ты ни в чем таком не замешан?
Он постарался рассмеяться.
— Я? Я вообще ничего не знаю, клянусь тебе. Сегодня весь день просидел внизу в Архиве. Только когда поднялся наверх, узнал, что там что-то происходит.
Сквозь шум колес он вновь расслышал ее тяжелый вздох, а затем произнесенные вполголоса слова: господи, спаси нас!
За стеклами кареты при слабом свете фонарей едва можно было различить в полумраке мрачные здания с обеих сторон улицы и редких прохожих. А что, если ужин перенесли на другой вечер? — задался вопросом Марк-Алем. Он со все возрастающим беспокойством думал об этом, пока они приближались ко дворцу Визиря. Но такого не могло произойти ни при каких обстоятельствах, убеждал он себя, тем более что ужин этот был связан с эпосом, то есть с самыми глубинными корнями рода Кюприлиу. Нет, ни при каких обстоятельствах его не могли отложить. В действительности он и сам не мог никак понять, хотел он или нет, чтобы ужин перенесли на другое время. И все же когда он различил вдали фонари, зажженные на наружных воротах дворца, затем кареты гостей у тротуара, то почувствовал какое-то облегчение. Ему показалось, что и мать перевела дух. Вот и стражники Визиря вдоль всей стены, окружавшей дворец, да и все остальное было как всегда во время званых ужинов: подсвечники с зажженными свечами по обеим сторонам прохода от внешних ворот к внутренним дверям, старик дворецкий у входа, аромат блюд внутри. Сразу возникало ощущение, что никакие треволнения прошедшего дня не могли проникнуть во дворец.
Марк-Алем
Там были близкие родственники, занимавшие высокие посты, несколько старых друзей семьи, высокий белобрысый парень, сын австрийского консула, с которым Курт Кюприлиу разговаривал по-французски, и парочка других гостей, не известных Марк-Алему. Он услышал, как мать тихо спросила кого-то из слуг, где Визирь, и тот ответил, что Визирь наверху, в своих комнатах, и скоро спустится. Марк-Алем почувствовал, что совершенно расслабился. Тот ледяной ужас, что терзал его весь день, испарялся из его тела, словно промозглая сырость.
Слуги разливали ракию в маленькие серебряные рюмки. Марк-Алем попытался в общем разговоре расслышать, как дядя Курт разговаривает по-французски с австрийцем. После рюмки ракии, выпитой им до дна, он почувствовал, как его охватывает волна радости. Через некоторое время он поймал взгляд матери и отвел глаза, поскольку ему показалось, будто она хочет укорить его: и что за ерунду ты мне рассказывал в карете?
Появление Визиря обдало всех волной холода. Дело было не только в суровом выражении его лица, к которому большинство присутствующих давно привыкли, но скорее в какой-то отстраненности, словно хозяин дома удивился, увидев их всех, и ждал объяснений, зачем они тут собрались. Поприветствовав их, он остановился перед одной из жаровен и протянул к ней руки, будто пытаясь согреться. Сейчас, на этом незабываемом ужине, морщины у его глаз казались более глубокими, чем обычно.
Курт Кюприлиу, решивший, похоже, что нужно вмешаться и восстановить в гостиной беззаботную атмосферу, только что царившую среди гостей, ожидавших ужина, что-то сказал старшему брату, и хотя Марк-Алему не удалось ничего толком расслышать, это, похоже, имело отношение к австрийцу, потому что Визирь ответил им обоим, и австриец начал почтительно кивать, пока Курт переводил ему слова брата. Это несколько разрядило обстановку. Гости снова стали беседовать, разбившись на пары, в то время как австриец, при помощи Курта, что-то продолжал говорить Визирю. Марк-Алем хотел было подойти поближе послушать, но один из его кузенов, лысый, приходивший к ним на обед в самый первый день его работы во Дворце Сновидений, тихо спросил его:
— И как твои дела в Табире?
— Хорошо, — ответил Марк-Алем, но уголки его рта приняли выражение, обозначающее обычно «так себе».
— Ты теперь работаешь в Интерпретации?
Марк-Алем кивнул, уловив, как ему показалось, в глазах кузена отблеск насмешки. Но ему было все равно. Все мысли у него сосредоточились на обожаемом дяде, Курте. Никогда еще он не казался таким красивым, с твердым воротником белой рубашки, придававшим его лицу выражение прекрасной усталости, словно у новобрачного. И в самом деле, Марк-Алему все больше казалось, что центром званого ужина был именно он, Курт, организовавший необычайное событие — приглашение албанских рапсодов. Марк-Алему не терпелось услышать наконец, как звучит по-албански эпос, который раньше оставался неизвестным, подобно невидимой стороне луны.
Вошел приглашенный, судя по всему, последний из тех, кого дожидались, и извинился за опоздание.
— Там происходит что-то непонятное, — сказал он. — На улице проверки.
Некоторые из присутствующих попытались поймать взгляд Визиря, но тот словно не расслышал эти слова. Ему наверняка известно, что там происходит, подумал Марк-Алем, иначе он не отнесся бы настолько безразлично к словам опоздавшего. Да и на Марк-Алема он не обращал ни малейшего внимания, будто того ужина, несколько недель назад, со странным, напоминавшим бред разговором, и не было вовсе. Часом раньше, в карете, у Марк-Алема возникло сомнение: стоит ли рассказывать Визирю о том, что происходило в Табир-Сарае? Не пришел ли тот самый момент, который упоминался тогда? Но теперь, увидев его равнодушие, Марк-Алем почувствовал облегчение, освободившись от своих сомнений.