Двойная бездна
Шрифт:
Чумаковские теории были ей ни к чему, и хорошо, что он сам понял это, ибо нелепо и жестоко убеждать женщину бросить мужа и жить свободно; когда, во-первых, она уже бросила и, во-вторых, жить ей осталось не так уж и много. Он больше не возвращался к этой теме, только однажды Ольга напомнила ему тот, первый разговор в больничном парке. Она спросила:
— Неужели вы на самом деле так думаете?
— Да, — гордо ответил Чумаков.
— Господи, — вздохнула она, — наверное, вас никто не любил по-настоящему или хуже — вы никого не любили.
— Я любил и был любим, — сказал Чумаков, —
— Вы еще молодой, — пожалела она, — и красивый. Женитесь, растите детей и забудьте все прошлые обиды. И к тому же самые близкие родственники — это отец и мать. Неужели они причинили вам столько горя?
— Отец — это отец, — сказал Чумаков, — мать — это мать. У меня были чудесные родители, и поверьте, теория основана не на моей личной жизни, она намного шире.
— Господи, — повторила она, глядя на него с нежной жалостью, — хотите, я полюблю вас, если успею…
Чумакову стало не по себе, жалея сам, он не любил, чтобы жалели его, тем более, что частным себя не считал. Последнее слово в фразе Ольги больно кольнуло его нечаянным упреком. Он врач и ничего не может сделать, ничего. Ни вылечить, ни одарить последней любовью. Острая жалость обожгла его, он привлек к себе Ольгу и бережно, как больного ребенка, обнял ее. Она уткнулась в грудь, и то, что случилось потом, то и случилось.
Как-то ближе к зиме пришел муж Ольги. Официального развода между ними не было, он пришел с видом хозяина и, глядя поверх Чумакова, коротко приказал Ольге:
— Собирайся!
— Нет, — сказала она.
Потом произошел неприятный и затяжной скандал с криком, слезами и угрозами, пока не вернулся с работы Петя. Он быстро оценил обстановку, сгреб мужа в охапку и без усилий выставил его за дверь. Сила у Пети была незаурядная.
— Он будет жаловаться, — сказала Ольга сквозь слезы.
— Не может быть, — усмехнулся Чумаков, — это на него не похоже.
А говорящий скворец спешно разучивал только что отзвучавшие фразы.
— Вы у меня за все ответите! — кричал он. — Я найду на вас управу!
— Найдешь, милый, найдешь, — заверил его Чумаков и закрыл клетку платком.
Он закрыл рану стерильной салфеткой, одобрительно похлопал по животу еще спящего больного, подмигнул операционной сестре и, сказав традиционное «спасибо всем», вышел из операционной. Торопливо вымыл перчатки, снял их и, сдвинув на лоб маску, закурил. В длительных операциях его мучило одно — невозможность закурить, и подчас, когда он чувствовал нестерпимое желание вдохнуть табачный дым, то устраивал перерыв, брал стерильным зажимом сигарету и жадно затягивался. После этого всегда работалось спокойнее.
Вышел Оленев, тоже закурил, хотя ему было легче — он мог отлучаться во время операций, стерильный халат не обременял его, а надежная техника вполне заменяла анестезиолога на короткие минуты.
— Ну как? — спросил Чумаков, хотя и знал сам, что все с больным нормально.
Оленев словно понял необязательность ответа и просто улыбнулся.
— Пойдешь на обед — зайди за мной, — попросил Чумаков. — Ты, случаем, не дежуришь сегодня? — и, уловив кивок, добавил: — Вот и хорошо. Будет
— Да, Вася, — сказал Оленев, когда они спускались по лестнице, — профессор просил, чтобы ты зашел к нему после операции.
— Что-нибудь случилось? — спросил Чумаков, перебирая в памяти недавние проступки и просчеты.
— Пустяки. Он хочет распить с тобой стаканчик чая.
— М-да, — хмыкнул Чумаков, — что же он утром не напомнил? У меня бы и конфетка нашлась.
— Если будет драться — позови, — предложил Оленев. — Буду прикладывать холодную ложку к синякам.
— Ладно. Студи… То-то он снился мне сегодня.
— Это к весне, — уверенно сказал Оленев. — Непременно наступит весна через два месяца. Хороший сон.
К профессору Чумаков не спешил. Все эти вызовы, переданные через других, не обещали ничего хорошего — такая уж была манера у профессора. Если надо было решить простые вопросы, он сам находил нужного человека, если надо было устроить разгон — вызывал виновника к себе в кабинет. Не выносить сор из избы — таков был его принцип. Избой был профессорский кабинет — обшитая полированными панелями просторная комната с непременным ковром на полу, куда и вызывались хирурги.
Поэтому Чумаков, не торопясь, удобно устроившись за столом, прихлебывал чай и заполнял истории болезней — дело прежде всего, и причина веская, не бездельничает же он, а работает. Ручейки разговоров обтекали его, коллеги беседовали между делом о том и об этом, каждый спешил высказаться на затронутую тему, не дослушав до конца собеседника, у каждого находились аналогичные истории и сходные случаи, короче, шла обычная беседа, где любому интересно лишь то, что говорит он, а монологи собеседника используются для передышки и придумывания очередной реплики. Чумаков редко вступал в эти беседы, это поначалу он искренне верил, что они служат для общения и обмена мыслями. Раньше он смело вторгался в разговор, терпеливо выслушивал чужие монологи, страстно отстаивал свою точку зрения, ожидая, что с ним начнут спорить, но разговор постепенно умирал, и Чумаков начинал понимать, что говорит он один, а остальным неинтересно, скучно и даже неловко вникать в чумаковские проблемы. Он злился и был недалек от того, чтобы считать своих коллег ограниченными людьми, интересующимися только спортом, тряпками, материальными благами и прочей дребеденью, в душе своей обзывал их бездуховными, и некий оттенок исключительности и превосходства начинал звучать в его голосе, но прошли годы, Чумаков стал мудрее и понял, что разговор разговору рознь.
Есть просто потребность в эмоциональных контактах, и беседа в таком случае сводится к неписанному ритуалу, где каждый получает то, в чем он нуждается, — не молчит же, как сыч на суку, а общается, обменивается мнениями, рассказывает о своей жизни то, что считает нужным рассказать, приличия соблюдены, контакт осуществлен, а для глубинного и наболевшего существует узкий круг близких людей, перед которыми не стыдно обнажать страдающую душу.
Что каждый человек страдает по-своему, Чумаков понял давно. Даже сытый и самодовольный мучается от мысли, что может лишиться и сытости, и покоя. А сколько потерь, разочарований и обманутых надежд…