Двойной шпагат
Шрифт:
Безучастность пейзажа оправдывает в наших глазах презрение к нему. Пойди Венеция ему навстречу — стал бы Жак презирать Венецию?
Сердце живет в заточении. Отсюда его темные порывы и безнадежные муки. Всегда готовое дарить свои богатства, оно полностью зависит от оболочки. Бедное, слепое, что оно знает? Оно подстерегает хоть какой-нибудь знак, который выведет его из тоскливого бездействия. Нащупывает тысячью фибров. Стоит ли того предмет, на который ему предлагают обратить свои усилия? Неважно. Оно доверчиво расточает себя, а если получает приказ прекратить, сжимается, смертельно опустошенное.
Сердце Жака наконец-то получило разрешение действовать. Оно взялось за это с неуклюжестью и рвением новичка. Испугал Жака и новый для него эффект сорванной печати, которая есть внутри у каждого из нас, а будучи снята, высвобождает сильнейший наркотик. С такой же скоростью, как на экране кинематографа маленькая фигурка женщины в толпе сменяется лицом той же женщины крупным планом, вшестеро больше натуральной величины, лицо Жермены заполнило мир, заслонило будущее, закрыло от Жака не только экзамены и товарищей, но и мать, отца, его самого. Вокруг царила тьма. Добавим, что в этой тьме скрывался Озирис. Есть сказка, в которой дети зашивают камни в живот спящему волку. Просыпаясь, Жак ощущал незнакомую тяжесть, потерю равновесия, отчего недолго и утонуть наподобие того волка, нагнувшись к воде напиться.
Да, Жермена любила его. Но ее сердечку это было не в новинку. Силы изначально оказались неравны.
В цирке неосторожная мать позволяет продемонстрировать на ее ребенке фокус китайского мага. Ребенка помещают в сундук. Сундук открывают: он пуст. Снова закрывают. Открывают: ребенок вылезает и возвращается на свое место. А между тем ребенок уже не тот. Никто об этом не догадывается.
В один воскресный день перед Жаком предстала мать. Она пришла за ним в пансион и увела с собой. Не сумев понять, что увезла из Венеции совсем другого сына, как же она могла учуять его нынешнюю метаморфозу? Она отметила, что выглядит он хорошо, хотя немного похудел. Так в переводе на материнский язык читались его усталость и пламя его румянца.
Г-жа Форестье была близорука и жила прошлым: две причины, мешающие ей четко представлять себе настоящее. В сыне она любила его сходство с бабушкой, а в муже — отца Жака. Она казалась холодной, потому что из крайней щепетильности взяла себе за правило ни с кем не связываться, боясь того, что называла увлечениями. Ее единственная подруга умерла. Жизнь ее замыкалась церковью, благопристойным супружеством и страхами за будущее Жака.
Наедине она изводила его нежными придирками, но при посторонних или при отце превозносила.
Если мы оставляем в стороне г-на Форестье, то потому лишь, что он сам держался в стороне. В молодости он натерпелся от такого же демона, как тот, что мучил Жака. Он обезвредил его учебой и женитьбой. Но демона просто так не обезвредишь. Прямая, здоровая натура исчахла, все в себе ощущая как противоестественное. Все же г-н Форестье догадывался о метаниях Жака, узнавал их и смирялся с безнадежностью, как больной саркомой, который вылечил плечо и вдруг обнаруживает, что болезнь перекинулась в колено.
Ну как ты, Жак, — сказала мать, — здоров?
Да, мама.
Занимаешься?
Да, мама.
А товарищи?
Ничего. Один араб, один англичанин, двое совсем мальчишки.
Живя с англичанином, тебе бы надо поучиться у него языку.
Эта фраза унесла Жака так далеко от реальности, что он не ответил. Обычно он любил гулять с матерью, но сейчас жалел разделяемое с ней время, как потерянное.
Ложь угнетала его, делала окружающую атмосферу искусственной, непригодной для дыхания. Раз нельзя поделиться Жерменой, он предпочитал, чтобы мать поскорее уехала, не вынуждала его удерживать ее на расстоянии.
Жак любил.
Он не желал быть Жерменой. Он желал ею обладать.
Впервые в жизни его желание не принимало болезненных форм. Впервые ему не была ненавистна собственная особа. Он верил, что исцелился окончательно.
Беспредметная жажда красоты убивает.
Мы уже объясняли, как изнурял себя Жак, обращая свои желания к пустоте. Ибо что они, как не пустота — эти фигуры и лица, по которым взгляд наш отчаянно шарит, не находя отклика?
На этот раз желание столкнулось не с бесчувственной поверхностью, и отзывом Жермены был как раз образ Жака: так экран дарует свободу фильму, который без преграды остался бы всего лишь белым снопом. Жак видел свое отражение в этом желании, и впервые встреча с собой волновала его. Жермениного себя он любил. Терялось ощущение разыгрываемой роли, которую он совершенствовал, не пытаясь соприкоснуться со своим идеалом.
До этих пор женщины, которым он нравился, не нравились ему. Их вялый профиль он узнавал с первого взгляда. Сколько бы ни было в мире лиц, подразделяются они всего на несколько категорий. Видя грудастую брюнетку определенного типа, Жак заранее мог сказать, что она в него влюбится. Жермена не принадлежала к породе высоких, внушающих трепет девиц, носящих имена скаковых лошадей. Но было в ней что-то от той недосягаемости, той сверхъестественности, которые превращают какого-нибудь моряка с набережной Неаполя или теннисистку из Холгейта в щемящее воспоминание.
Итак, один из тысячи прохожих остановился. Попался. Можно любить в нем все улицы, все города в вечер приезда, волнующую атмосферу порта, Иджи и Тиграна д'Ибрео, собаку-шакала, женевскую акробатическую труппу и наездницу из римского цирка.
Таким размышлениям он безостановочно предавался до самого отхода поезда, умчавшего г-жу Форестье в Тур.
IV
— Да брось, Луг, — говорила Жермена сестре. — Нестор ничего и не заметит. Надо только, чтоб ты представила нам Жака как приятеля твоего художника. (Денежный мешок знал, что делается за спиной брата, и это тешило его эгоизм.) — Он обожает, когда его посвящают в секреты, а для нас так меньше риска.
Озирис был до изумления легковерен. Любовница льстила этой самоуверенности, принимая его в сообщники против Лазаря.
В одну из первых ночей, что Нестор провел с ней, в дверь позвонил молодой актер, ее любовник, перепутавший дни.
— Прячься, — шепнула она Озирису, — это мой старикашка.
Озирис вскочил, сгреб свои вещи, залез в платяной шкаф, задыхался там, пока Жермена принимала молодого человека, а выйдя, чуть не лопался от гордости.
Столь мастерский ход и положил начало их связи. Не надо из этого заключать, что Жермена — низкое существо. Она защищалась. В ее действиях не было расчета.