Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
5 (16) июля в его временную ставку у деревни Кючук-Кайнарджи прискакал турецкий гонец с просьбой об открытии переговоров. Поскольку Высокая Порта поручила вести их второму лицу в государстве, российская сторона возложила эту миссию на Румянцева, A. M. Обрескову оставалось удовлетвориться ролью второго уполномоченного. Фельдмаршал, как мог, утешал товарища: «Язык и сердце мое не знают против Вас двоякости, и я чужой труд, тем меньше особы, которую привык я почитать, ни мало не удобен обращать единство в славу себе собственную»[203].
Сосредоточение в одних руках функций главнокомандующего и миротворца оказалось удачным. Фельдмаршал наотрез отказался возобновлять бесконечную негоциацию, заявив великому везиру: «О конгрессе и еще менее о перемирии я не могу и не хочу слышать». Российские условия противной стороне известны, и «доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия нашего никак не перестанут»[204]. Полководец дал туркам пять дней. Жесткий срок был определен не случайно – на 10
Договор был подписан Н. В. Репниным и Ресми-Ахмедом 10 июля, в обусловленный Румянцевым срок, и утвержден им и великим везиром. Из-за спешки и отсутствия в турецкой делегации, насчитывавшей 200 человек, хотя бы одного, знающего принятый тогда в дипломатии французский язык, обошлись без него. Договор существует в русском, турецком и итальянском вариантах. Поспешностью можно объяснить и известную хаотичность в расположении статей. Румянцев объяснял, что подписание акта произошло «без всяких обрядов министериальных, а единственно скорою ухваткою военною, соответствуя положению оружия, с одной стороны, превозмогающего, а с другой – до крайности угнетенного»[206]. Здесь следовало бы все же упомянуть о большой подготовительной работе, проделанной A. M. Обресковым.
Стремительный натиск фельдмаршала породил легенду, будто договор был подписан на барабане в палатке полководца. На самом деле к решающему дню успели выстроить легкий павильон, и в нем на столе, покрытом красным сукном, и была учинена акция.
Содержание трактата сводилось к следующему: признавалась независимость Крыма под властью «хана Чингизского поколения» на обширной территории (сам полуостров, причерноморские степи, Таманский полуостров и земли на Кубани). Султан терял право инвеституры Гиреев, но как «верховный правитель магометанского закона», продолжал пользоваться влиянием «в духовных обрядах» (в каких – не уточнялось). К России отошли крепости Керчь и Еникале, контролировавшие проход из Азовского моря в Черное; они же вместе с Кинбурном в устье Бугского лимана позволяли России установить стратегическое господство над ханством. К ней отошли Азовский уезд и обе Кабарды, Большая и Малая[207]. Статья 11 трактата предусматривала свободу плавания российских торговых кораблей в Черном море и проливах Босфор и Дарданеллы. О плавании военных кораблей (на чем настаивала Екатерина) не говорилось ничего. Высокая Порта не допускала в них ни одного иноземного парусника под военным флагом. Но для торгового судоходства ворота Средиземного моря были распахнуты, чему способствовало и приобретенное право наибольшего благоприятствования, распространившее на Россию ранее полученные Францией, Англией, Голландией и Венецией по так называемым капитуляциям привилегии в коммерции.
Правда, для получения ожидаемых выгод предстояло построить порты и обзавестись коммерческим флотом, который почти отсутствовал. Некий насмешник из дипломатического корпуса сострил, что российские торговые суда – самые защищенные в мире, потому что на каждых двух «купцов» приходится по одному военному паруснику. Но пока что пункт о свободе прохода через Проливы торговых судов под любым флагом позволял вывозить свои товары на заморских кораблях.
В договоре положению христиан посвящено шесть статей (1, 7, 14, 16, 17 и 25). В них говорилось об амнистии всем поднявшим оружие против Порты и вообще проявил к ней нелояльность. Артикул 14 предоставил России право построить в Константинополе церковь с пребыванием ее «под протекциею оной империи министров» (посланников), которая «никакому притеснению или оскорблению подвержена не будет».
Статья 7 заслуживает того, чтобы привести ее полностью: «Блистательная Порта обещает твердую защиту христианскому закону и церквам оного; равным образом дозволяет министрам Российского императорского двора делать по всем обстоятельствам в пользу как воздвигнутой в Константинополе упомянутой в четырнадцатом артикуле церкви, так и служащих в оной разные представления и обещает принимать оные во уважение, яко чинимые доверенною особою соседственной и искренне дружественной державы». В отношении Молдавии и Валахии российские права трактовались шире: султан соглашался, «чтоб по обстоятельствам обоих сих княжеств министры Российского императорского двора, при Блистательной Порте находящиеся, могли говорить в пользу сих двух княжеств, и обещает внимать оные со сходственным к дружеским и почтительным державам уважением»[208]. На этой юридической основе, облеченной в религиозную форму покровительства православного монарха над православными подданными султана, базировалась балканская политика России вплоть до Крымской войны 1853–1856 годов.
По логике вещей следовало повысить статус той особы, которой поручалось претворять в жизнь заботу о турецких христианах. Замахнуться на ранг посла не решились, ограничились званием министра (посланника). И он по иерархии шел вслед за «цесарским» (австрийским). Российские самодержцы в турецких документах стали именоваться падишахами. Иной подход к проблемам, касавшимся христиан, кроме религиозного, Высокая Порта сочла бы недопустимым вмешательством в ее внутренние дела.
В дальнейшем этот принцип толковался расширительно, российская дипломатия использовала специфическую роль религии в Османской державе. Болгарин или грек дискриминировался здесь не как таковой, а как «неверный», а любой человек, принявший ислам, считался турком. Конфессия, а не этническая принадлежность разделяла угнетателей и угнетенных. Коран определял жизненный уклад одних, Евангелие – других. В монастырях составлялись летописи, повествовавшие о славном прошлом, о самостоятельном государственном существовании, о величии Византийской империи, о двух Болгарских царствах, о Сербском королевстве, о правлении Штефана Великого в Молдавии и Михая Витязя в Валахии, и звали к его возрождению. Вера помогала сохранять язык и письменность, драгоценное достояние народа, формировала его культуру, утверждала его самобытность. Православие являлось его знаменем в борьбе за освобождение.
Османская империя являлась родоначальником апартеида, мусульмане и христиане жили в ней порознь, одни – по законам Корана и шариата, другие – по Евангелию и обычному праву. Существовало местное самоуправление в лице сельских старост, занимавшихся сбором налогов, поставками продовольствия в Стамбул, поддержанием в порядке дорог и мостов и многим другим. Имперские власти признавали существование православной общины (миллета) во главе с патриархом Константинопольским, отвечавшим перед султаном за своих единоверцев. Патриарх имел звание везира и чин трехбунчужного паши (полного генерала на европейский лад) и входил в иерархию власти. Расчленить духовное и светское в обществе, вся жизнь которого основывалась на православной культуре, было невозможно; вера, право и мораль в нем тесно переплетались, и российская дипломатия, надо отдать ей справедливость, не предпринимала ни малейшей попытки ограничить свое покровительство вопросами веры. Конечной целью всех усилий покровительствующей державы являлось обретение православными равноправия. А сие означало крах всей системы турецкого управления и господства, зиждившейся на религиозной розни. А за спиной посланника «дружеской и почтительной» державы виднелся лес штыков, которые можно было пустить в ход, если бы его советами пренебрегали, что заставляло к оным советам прислушиваться.
Вероятно, сами творцы Кючук-Кайнарджийского мира, прорубая окно на Балканы, не сознавали всех далекоидущих последствий 14-го артикула трактата насчет права посланников «говорить» в пользу единоверцев. А уж турецкие уполномоченные, ставя подписи под договором, ведать не ведали, что закладывают мину замедленного действия под здание своей державы.
* * *
Увы, договор не внес успокоения в отношения его участников. Понадобилась особая «изъяснительная конвенция» (март 1779 года) для подтверждения условий Кючук-Кайнарджийского мира. Яблоком раздора оставался Крым, утвердилась мысль о затаенном желании самодержавия приобщить ханство к своим владениям. Подобный взгляд несет на себе отпечаток представления о Крыме как о райском уголке, благословенном месте, созданном для отдохновения от житейских забот:
Запах розы, говор струй.
Всей природы обаянье,
И невольное слиянье
Уст в нежданный поцелуй
(Я.П. Полонский)
В XVIII столетии Крым представлялся в ином свете, мрачном и зловещем. Вспоминался провал двух походов князя В. В. Голицына во время правления царевны Софьи. Во время Русско-турецкой войны 1735–1739 годов российские войска дважды вторгались на полуостров и дважды его покидали, преследуемые не врагом, а нестерпимой жарой, оставляя по пути отступления тела мертвых солдат и трупы павших лошадей. О первоклассной крымской пшенице не думали. Место отдохновения? Так туда же надо тащиться тысячи верст на повозке, под заунывные песни ямщика. Уже после присоединения ханства к державе князь М. М. Щербатов, автор знаменитого памфлета «О повреждении нравов в России», перечисляя злые дела Екатерины, писал: «зря приобрели, или лутче сказать, похитили Крым, страну, по разности своего климата служащую гробницею россиянам»[209]. Совет при высочайшем дворе предельно четко обозначил свою позицию: крымские татары «по их свойству и положению, никогда не будут полезными подданными е.и.в.»; присоединять их – значит возбудить в Европе «зависть о беспредельном намерении умножения своих областей», предостерегаться отчего «благоразумие научает». И вывод: «…Велико и знатно может быть приращение силе и могуществу российским, если они отторгнутся от власти турецкой» и станут независимыми[210], то есть нужен был не захват Крыма, а стратегический контроль над ним, для чего следовало добиться установления в ханстве лояльного Петербургу режима. Преследуя эту цель, российская дипломатия погрузилась в омут таких противоречий и интриг, из которого выбраться не сумела.