Двуспальный гроб

Волознев Игорь Валентинович

— У него каждый день горячка, — сказал Алабердыев.

— Больно крепкий в деревне самогон делают, — вмешался в разговор четвёртый игрок — рядовой Глузач. — От него всё что хочешь привидится — и графини белые, и графья…

Игроки снова засмеялись. Развеселившийся Петрусенко ни с того ни с сего съездил ногой по лицу своего чесальщика. Тот так скривился, что старослужащие захохотали ещё громче.

— Чеши, чеши, — отеческим тоном подбодрил солдатика младший сержант. — Вот станешь дембелем, и тебе будут чесать. Ох, чувствую, суровым ты дедом будешь, Фитилин! А пока учись солдатской

науке…

И он смачно зевнул, потянулся своим плотным, сильным телом, вытянул ноги и широко раскинул руки.

За окнами поднялся ветер. Листва с шумом ударила по оконным стёклам. Заметались огоньки свечей, тени на стенах запрыгали уродливыми бесами. Вдали протяжно, глухо и как бы нехотя пророкотал гром.

В смежной комнате послышались шаги Мамедова, вернувшегося с бутылкой из деревни. Слышно было, как он споткнулся и отчаянно выругался. В дверном проёме появилась его перекошенная от страха физиономия.

— Чёртовы летучие мыши, — прохрипел он. — Шастают тут… Людей пугают…

— Принёс? — осведомился Петрусенко. — Молодец! Давай сюда.

Самогон разлили по кружкам, выпили. Петрусенко щедрой рукой налил Фитилину и Мамедову. Стёшин от угощения отказался, даже не встал с бушлатов.

Мелентьев стасовал карты. Ему сегодня везло. Он брал все крупные свары и оттого, наверное, пил весьма умеренно. Глузач заметил, что он тайком выплёскивает из своей кружки на пол.

Зато Петрусенко нализался до того, что с трудом мог поворачиваться. Он всё чаще швырял карты невпопад, а когда Алабердыев посоветовал ему закончить игру, недовольно взревел и, куражась, швырнул на стол десятку.

— Меля, разменяй! Будем играть хоть до утра!

— А ну-ка, ну-ка, — Глузач вдруг вцепился Мелентьеву в плечо и сильно встряхнул его. — Что там у тебя под жопой? Привстань! Нет, ты привстань!

— У него тут туз припрятан! — завопил Алабердыев, кидая свои карты на стол.

— Туз припрятан, и два туза на руках! — кричал Глузач.

— Дайте его мне, с-сволоту, — разъярённый Петрусенко начал выбираться из-за стола, но не удержался и рухнул на пол вместе со стулом.

Началась суматоха. Алабердыев принялся заламывать Мелентьеву руку. Глузач норовил вмазать шулеру по челюсти. Тот сопротивлялся, ему даже удалось вырваться из объятий Алабердыева, но он тут же попал в руки подоспевшему Лобзову, который никогда не упускал случая почесать кулаки.

— Отставить! — заорал Петрусенко, вспомнив, что он всё-таки старший здесь и обязан поддерживать порядок. — Рукоприкладства не допущу! Жульё будем судить!

— Отобрать у него деньги! — крикнул Алабердыев.

— Само собой, — Глузач зашарил по карманам Мелентьева, в то время как Лобзов выкручивал тому руки.

— Согласно карточному кодексу, в таких случаях полагается наказание, — сказал Лобзов, мстительно улыбаясь. — Предлагаю трахнуть его в зад. Всем по кругу. Вазелин есть.

— Лучше отобьём почки, — сказал Глузач. — Я до армии работал в милиции и знаю, как это делается. Обмотаю руку тряпкой, постучу легонько минут десять и готово дело. Даже синяка не будет. Всю оставшуюся жизнь пропашет на аптеку.

— Нравится! — заревел Петрусенко. — Это мне нравится!

— Сначала трахнем, а потом отобьём почки, — настаивал Лобзов. — Надолго запомнит этот вечер!

— У меня есть обалденная идея! — Алабердыев даже засмеялся от восторга. — Давайте запрём его в подвале, где стоит гроб с графиней!

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал во всю глотку Петрусенко. — Вот это идея так идея!

— А всё-таки отбить ему почку было бы неплохо, — Глузач с силой дал Мелентьеву пинка. — Паскуде такому…

— Пошли! — рявкнул Петрусенко, отталкиваясь от стола. — Эй, Стёшка, подъём! Показывай дорогу. А ты, Алекс, бери свечу, — повернулся он к Глузачу. — Будешь светить. Вперёд, десантный непромокаемый!

Солдаты толпой вывалились в пустынную галерею. Где-то вдали откликнулось разбуженное эхо. Из островерхих окон хлынул блеск молнии, залил пол и стены, и только через несколько секунд после того, как всё померкло, словно бы нехотя прозвучали раскаты грома.

Вояки притихли и ещё теснее сгрудились вокруг Мелентьева и свечи, которую держал Глузач. В их души закрался страх. Даже Петрусенко как будто протрезвел.

Они прошли галерею до конца, спустились по каменным ступеням и оказались в другой галерее, узкой и захламлённой щебнем и мусором.

— Эта, что ли? — спрашивал Петрусенко всякий раз, когда они приближались к какой-нибудь двери.

— Нет, — шёпотом отвечал Стёшин, вытирая пальцами капельки пота на лбу.

Он вглядывался в потёмки, вздрагивал, топтался на месте и продолжал движение только после увесистого толчка в спину, которым награждал его младший сержант.

В нижней галерее царила могильная тишина. Слышался лишь шорох солдатских шагов да временами плаксивое бормотанье Мелентьева:

— Не надо, ребята… Не надо… Чёрт меня попутал… Случайно вышло, клянусь. Десять бутылок горилки поставлю всем…

— А может, правда? — Глузач повернулся к младшему сержанту. — Вдруг его кондрашка хватит в подвале, а нам отвечай. Лучше отобьём почки и дело с концом.

— Ничего с ним не случится, — нарочито громко ответил Петрусенко. — Коли начали дело, так надо делать до конца! А вы что — струсили? — И он натужно расхохотался.

Все, в том числе и сам Петрусенко, вздрогнули от зловещего эха, прокатившегося по тёмной галерее. Огонёк свечи заметался. Глузач прикрыл его рукой.

— Идём, — решительно сказал Петрусенко и первым двинулся вперёд. — В этих развалинах никого нет, кроме летучих мышей! Э-ге-ге-гей!.. — крикнул он и засвистел.

— А было бы клёво повстречать графиню! — с нервическим смехом поддержал его Лобзов. — Мы бы её пощупали…

И тут засмеялись все, даже Мелентьев. Смеялись долго и нервно, с хрипом, с судорожными спазмами. И разом умолкли, когда из какого-то отдалённого окна в галерею плеснуло бледным светом. Будто там не молния выхватила из мрака кусок стены, а на мгновенье озарилась и погасла белая человеческая фигура. Стёшин от неожиданности даже попятился.

— Долго нам ещё топать? — раздражённо спросил Петрусенко. Его начинал злить собственный страх. Он тяжело сопел, рука его больно стискивала Стёшину плечо. — Ну, где тут твой склеп?