Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
— Джо, пожалуйста, давай обойдемся без сцен? — умоляюще шепчет Агата. — Я просто не хочу тебя обманывать.
— И ты веришь? Ему? — рычит Миллер, а под его пальцами рвется страница книги. Генрих откусывает от круассана практически половину, впиваясь зубами в мягкое тесто и заполняя рот шоколадной начинкой. Иных способов отключить свое восприятие он не знает, только этот. Это практически вкусовое затмение, вкусовые ощущения заполоняют все, заслоняют от звуков, от внешнего мира. Генрих приходит в себя лишь секунд через семьдесят и первое, что он видит — это разъяренную Агату, шагающую к нему, и Миллера, который стоит у своего стола как деревянный истукан и держится
— Пошли, — выдыхает Агата, подлетая к столу. Спорить не хочется, по напуганной роже Миллера видно, что его торопливо нагоняет раскаяние, и как бы парниша не побежал умолять о прощении прямо сейчас, и как бы Агата не простила его сгоряча. Пусть позлится всласть, позже будет меньше рассматривать Миллера как вариант.
— Ты хотела поесть, — напоминает Генрих, залпом выпивая чай и забирая с тарелки остаток круассана.
— Обойдусь печеньем, — бурчит Агата. Она выглядит сбитой с толку, нахохлившейся. Что-то ей все-таки сказал Миллер, из-за чего она сейчас выглядит такой растерянной.
У общежития она тормозит, а затем взлетает, но не на семнадцатый этаж, нет, она летит на самую крышу, а он летит вслед за ней. Лишь там, оказавшись на самом верху здания, Агата останавливается, уставляется в небо.
— Это правда? — произносит она.
— Что? — уточняет Генрих, даже не притворяясь.
— Ты же все слышал, я видела, что ты смеялся! — сердито восклицает Агата, и кажется, сейчас он впервые видит её твердую сторону.
— Я не слышал, почему ты заехала Миллеру по роже, — Генрих пожал плечами, — устроил себе шоколадное затмение.
— Почему? — кажется, в её лице он впервые видит недоверчивость. Что такого сказал ей Миллер. Чем внезапно вызвал сомнения? Поразительный у Миллера талант — её подобные чувства во время молитвы не одолевали.
— Это ваше… Личное, — нехотя поясняет Генрих. — Мне было интересно, но в личное я не полезу, пока ты не разрешишь.
— Странно звучит от тебя, при том, что я для тебя эмоционально практически голая.
— Отличная метафора, — губы сами разъезжаются в улыбке, а Агата недовольно заливается краской.
— Правда, что ты со мной, просто потому что удовлетворение похоти частично утоляет греховный голод? — Агата тыкает демону в грудь пальцем, а Генрих молчит, пытаясь подобрать слова. Вот ведь… Миллер. Из всех возможных правд он резанул именно эту, самую неприятную.
— Отчасти, — осторожно произносит он и тут же ловит вспыхнувшую от обиды Агату за руки, — птичка, дослушай.
— Разве у завтрака просят выслушать? — едко интересуется Агата.
— Я тобой мог позавтракать по-настоящему, между прочим, — сухо сообщает Генри.
— Какая честь… — с каждой секундой она злится все сильнее. Приходится менять ключ беседы.
— Малышка, что бы ты сказала, если бы я тебе сейчас начал заливать про любовь? — насмешливо уточняет Генрих. — Поверила бы?
Она качает головой, отводя взгляд, но он разворачивает её лицо к себе за подбородок. Пусть смотрит в глаза. Пусть оценивает искренность.
— Нам пока рано еще о чувствах говорить, ты же понимаешь, да?
— Рано, — недовольно бурчит она, — хотя кувыркаться нам почему-то не рано.
— Ага, — Генри не удерживает на губах смешка, — кувыркаться нам не рано, потому что страсть до нас добежала первее.
— Ага, стра-а-асть, — Агата кривит губы, пытаясь изобразить брезгливость, но видно, что она практически плачет, — хороша страсть. Ты бы еще бонусом к амнистии потребовал — хочу, мол, спать с Агатой Виндроуз. Чтоб легче голод сносить.
— Похоть можно удовлетворить с кем хочешь, — терпеливо вздыхает Генри, ожидая, когда она уже наконец успокоится, — но я хочу лишь тебя. Понимаешь?
Она куксится. Кажется — понимает, кажется, её слегка отпускает, но все равно, наверное, хочется услышать чего-то другого, вовсе не «нам еще рано говорить о чувствах».
— Если уж ты тут развела всю эту болтовню, — Генрих осторожно её обнимает, гладит по волосам, слушает, как она тихонько хнычет, пряча лицо в его груди, — хочется вернуться к вопросу, что я толком тебе и спасибо-то не сказал.
— Мне, спасибо? — Агата удивленно глянула на него. — Генри, я всего лишь молилась, не я освободила тебя — такова была воля Небес.
— Но лишь по твоим словам Небеса обратили на меня внимание, — возразил демон, — я не знаю, что они там разглядели в моей душе, я не знаю, почему они мне дали этот шанс, но ты — ты обо мне молилась.
Говоря это, Генрих пытается откопать в себе искреннее чувство благодарности. Изобразить его он может легко, почувствовать по-настоящему — пусть даже слабым импульсом — совсем другое дело. В таких вещах важней всего искренность с самим собой. Сейчас он может сказать Агате про преждевременность разговоров о чувствах, но что он сможет сказать ей через месяц? Через два? Солгать? Даже малейшая ложь отразится на кредитном счете, даже за такую мельчайшую отрицательную динамику он поставит под удар свою судьбу? Нет. Возможно, этих пары месяцев ему не хватит, тогда от неё придется отказаться. Ему не удастся заставить себя потерять голову, он слишком много знает о женском вероломстве, он давно не верит в слово «любовь». Но одно он знает точно — Агата достойна искренней благодарности. За её честность, за её великодушие, за её взаимность. За эти теплые губы, что прижимаются сейчас к его губам.
Еще один раз (1)
Теплая вода сбегает вниз по телу, рисуя на белой коже невесомые узоры. Агата сейчас предпочла, чтобы он был ледяной — потому что раскаленный жар, казалось, готов разорвать её грудь изнутри. И теплая вода кажется практически кипятком и не приносит облегчения.
Генри совершенно не ведает жалости и не особенно умеет уступать самому себе. Он захотел её, когда Агата пошла в душ — и вот сейчас она стоит, упираясь ладонями в стенку, напряженная как струна, и пытается не умереть всякий раз, когда его раскаленный член проникает в её тело. В душевой тонкие стены, она частенько слышит по утрам, как поет сосед, поэтому сейчас Агата вновь и вновь прикусывает губу, подавляя в себе стоны. У Генри завязаны глаза — он сам предложил, потому что Агате по-прежнему тошно от мысли, что он увидит её голой — уж больно неприятным, как ей кажется, её тело может показаться стороннему зрителю. В иную секунду Агате мнится, что Генри жульничает и подглядывает, потому что он совершенно безошибочно нашел её в душевой комнатке. Хотя нет, вряд ли он жульничает, все-таки сам он сказал, что зрение — не его основной орган чувств. Черт возьми, как же сложно молчать! Агата смеется про себя, по-прежнему напоминая себе дурочку, уж больно легко она соглашается с его предложениями, слишком просто уступает его губам, слишком много теряет в самообладании от его ласк. Кажется, ему для того, чтобы её возбудить, нужно просто поцеловать её покрепче, и ткань трусиков уже начнет предательски влажнеть. Но разумеется, ему этого недостаточно, ему всякий раз нужно довести её до конвульсий, до забвения, до затмения, чтобы она забывала, как вообще возможно дышать, пока его чертовы пальцы терзают её тело.