Дьявол среди людей
Шрифт:
Он повернулся к жене и произнес повелительно-ласково:
– Люся, мне тут с докторами пошептаться надо, так ты возьми Таську и посиди у Дуси, я потом позову.
Она тут же ушла с ребенком, и дверь за нею закрылась. Он помолчал, склонив голову, словно прислушиваясь. Лицо его сморщилось, и он проговорил с ужасным сарказмом:
– Следят. Стерегут. Трясутся, штаны полны, а все стерегут. Ох, боюсь, обижусь, осерчаю... Вы, как возвращаться будете, скажите им, чтобы убирались. Они рядом, за углом... Скажите, срок даю до полуночи. Дольше мне не удержаться.
Я вспомнил машину и темную фигуру в проулке и прохрипел:
– Я им скажу.
– Вот и ладно. Сорок грехов с меня снимешь, все равно что паука раздавлю. Хотя, если подумать, что мне сорок грехов?..
Он поглядел на Моисея Наумовича.
– С тебя разговор начнем, старичок. Полагаешь, значит, что я из ада бежал? Ошибаешься, Мойша, брешешь. Не более я бежал из твоего ада, чем младенец при родах бежит из материнской утробы. Подробнее объяснить не умею, так что понимай как хочешь. Теперь второе твое дело, Мойша. Проникся ты сочувствием к своим ташлинским компатриотам и пришел упросить меня покинуть город и удалиться в иные края... А куда мне удаляться - об этом ты подумал? Хочешь просто пересадить скорпиона со своей шкуры на кого Бог пошлет? На хохлов? На прибалтов? На эвенков каких-нибудь? Конечно, лучше бы скорпиона туда, за бугор, так поступают советские люди, ага? Ты ведь правильно понял, Мойша, я везде сам собою останусь, измениться не могу!
Он скрипуче хохотнул и повернулся ко мне.
– Помнишь, Лешка, мы после войны фильм такой смотрели, трофейный, "Мститель из Эльдорадо"? Там один герой, мексиканский атаман, говорит: "Как увижу китайца, удержаться не могу, сразу ему уши отрезаю..." Помнишь?
– Так ты что же - мстишь?
– проговорил я.
– Дурак, - ответил он, как мне показалось, разочарованно.
– Ничего не понял. Я ему об ушах, а он мне о мести... Ладно, проехали.
Отчаяние овладело мною.
– Погоди, Ким!
– закричал я, задыхаясь.
– Постой, выслушай меня! Уши там, месть - не об этом же речь! Ким, нельзя же становиться врагом всем людям! Уходи, где тебя не знают, затаись, замри! Горе тебе, если все против тебя ополчатся! Горе и тебе, и людям! Подумай о жене, о дочке... Отрекись от силы, которой ты владеешь! Ты же был славным парнем, Ким... Вспомни о бедной Нине своей, она бы никогда тебе не простила!
Я орал, не помня себя, а его бледное голое лицо наливалось сине-багровой кровью.
– Лешка!
– просипел он.
– Ты меня лучше не раздражай!
Моисей Наумович испуганно посунулся вперед, словно бы вознамерившись встать между нами.
– Отзынь, Мойша, не замай!
– рявкнул Волошин.
– А ты, Лешка, придержи язык, худо будет!
– А что?
– прошептал я, храбрясь из последних сил.
– Что, поступишь со мной, как с собачками на Пугачевке? Или как с Барашкиным? Или как с девочкой соседской? Так угощайся, мой злодей, не стесняйся, мой славный!..
Я уже чувствовал это. Чувствовал приближение гибели. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли красные пятна, противная слабость поползла от ног по всему телу. И вдруг Моисей Наумович сорвался с места.
– Одну минуточку, одну минуточку!
– завопил он пронзительным фальцетом.
– Ким Сергеевич! Алексей Андреевич! Ну, погорячились, и будет! Давайте прервемся! Давайте расслабимся! Давайте я вас развлеку немного!
Он сбросил свою шубенку, засунул большие пальцы костлявых рук под мышки и запел, приплясывая:
Авраам, Авраам, дедушек ты наш!
Ицок, Ицок, старушек ты наш!
Иаков, Иаков, отец ты наш!
Хаиме, Хаиме, пастушок ты наш!
Чому ж вы не просите, чому ж вы не просите,
Чому ж вы не просите пана Бога за нас?
Скрипучим старческим фальцетом пел он, потомок местечкового балагулы, эту печально-шуточную песенку, дошедшую до него из далеких времен черты оседлости вместе с варварски переиначенными тайнами каббалы и простодушно-хитрой покорностью судьбе. Я слышал ее не впервые, несколько раз он под веселую руку пел ее на семейных праздниках в моем доме, но можно было ручаться, что Ким Волошин не слышал раньше ничего подобного. Приоткрыв рот и выпучив налитый глаз, он слушал и смотрел, как пляшет старик, высоко вскидывая ноги в поношенных брючках и старомодных суконных ботах. И я ощутил, как гибель отдалилась и пропала, оставив только струйки холодного пота, стекавшего по щекам моим...
...Чому ж вы не просите пана Бога за нас?
Чтоб наши домы выстроили, нашу землю выкупили,
Нас бы в землю отводили,
В нашу землю нас, в нашу землю нас!
– Все, - проговорил Моисей Наумович запышливым голосом, отступил к своему стулу, сел и подобрал с пола шубейку.
– И консерт окончен.
И тогда Ким загоготал. Минут пять гоготал он, раскачиваясь и вытирая рукавом глаз, кашляя и богохульствуя сквозь кашель. Мы молча смотрели на него и тоже утирались. Отгоготавшись, он произнес:
– Силен. Тут ты меня сократил, Мойша, спасибо тебе. Сам догадался? Или интуиция? Ведь еще чуть-чуть...
– Не приведи Господь, - скромно отозвался Моисей Наумович.
– Но я рад, что развлек вас, Ким Сергеевич. Всегда к вашим услугам.
Ким поглядел на него исподлобья.
– Больше не потребуется. Ладно, черт с вами, с докторами. Информация в порядке компенсации. Я ухожу. Совсем ухожу из городишки этого поганого. Но имейте в виду и передайте кому интересно: руки у меня теперь длинные. Я могу...
– Он судорожно перевел дыхание.
– Я далеко теперь могу. Откуда угодно.
Мы молчали. Моисей Наумович натягивал свою шубейку. Бес вдруг растянул безгубый рот неуютной усмешкой.
– А ты, Мойша, силен. Действительно развлек. Я даже пожалел, что Таська не видела. То-то бы повеселилась... убогонькая... Радостей у нее маловато, а подумать если, то и совсем нет. Ну и все, доктора. Аудиенция окончена. Вопросов нет и быть не может. Разрешаю удалиться.
Мы без единого слова двинулись к выходу. Он сказал нам вслед:
– Можете сказать им, сбирам этим, что в "Урале"... гостиница "Урал", знаете?
Моисей Наумович тихонько произнес:
– Знаем. Гостиница "Урал". На площади.
Бес раздраженно махнул рукой.
– Ладно. Сами найдут. Ступайте.
Мы вышли и стали спускаться по лестнице. Я открывал с натугой наружную дверь, когда до нас донесся сверху зычный голос, звавший Люсю домой. И мы пустились в обратный путь.
Не знаю, как Моисей Наумович, а я пребывал в состоянии полной растерянности. Я был угнетен, испытывал чувство облегчения и терзался раздражением оттого, что ничего не прояснилось и ничего нового я не узнал, а только ни за понюх табаку натерпелся страха. Из этого сумеречного состояния вывел меня Моисей Наумович, осведомившийся о моих впечатлениях. Я очнулся. Я обнял старика за костлявые под шубейкой плечи. Я расцеловал его в колючие щеки.