Дык
Шрифт:
Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.
В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. "Класс!" - думал Митька и чесал пятку.
На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.
– Утреннее пиво, - доложил невозмутимый
– И почта, сэр.
– Не "сэр", а "браток".
– лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища.
– Сколько тебя учить?
С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:
"Милостивый государь!
Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.
Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.
С почтением, мэр Больших Папуасов Федя Стакан."
– Ломы и крючки, - проговорил Митька.
– Дык... Хозяйка где?
– Спит, сэр.
– Идиот. Сколько раз повторять?
Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.
Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком... Ее черные как смоль волосы... Ее высокая грудь... Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
– Сестренка моя, Машенька...
– прошептал Митька.
Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
– Братишка...
Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
– Иван!
– О?
– отозвался папуас.
– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю "Таймс". И фитилек-то притуши, коптит!
Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
– Милая моя, - ласково шептал Митька.
– Сестреночка... Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого...
Глава пятая,
Война
Пенсионеры в трамваях
Говорят о звездной войне...
Б.Гребенщиков
– Братишки! Мужики!
– вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан.
– Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!
– Шибко в лом, - отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов.
– Так кайфово лежать на солнышке...
Остальным было лень даже говорить.
– Сволочи!
– страдал Федя.
– Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди...
– Дык...
– смущенно бубнил Саша.
– Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными...
– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
– Эй!
– окликнул его Федя.
– На дереве!
– О!
– Ты кто?
– Мбангу.
– Не крещеный, что ли?
– Хрещеный, - ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
– А кем крещен, мною али в Папуасовке?
– Тобою, - ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло.
– И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
"Ловкий малый," - подумал Федя.
– Пойдешь со мной, - решил он.
– Воевать будем с Папуасовкой.
– Нельзя мне, - сделав глупое лицо, сказал Мбангу.
– У меня плоскостопие.
– И ты...
– махнул рукой Федя.
– Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: "Э, пусть лучше умру от солнечного удара!" - и снял платок.
– Вот умру я, умру я, похоронют меня...
– тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки.
– И нихто не узнаит, где могилка моя...
Феде было жалко себя.
"Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут... Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!"
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал "Вот умру я, умру..."
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
– Митька! Друг!
– Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
– Митька, братишка ты мой!
– орал счастливый Федя.
– Ведь ты братишка мне!
– отвечал не менее счастливый Дмитрий.