Дым отечества(часть первая)
Шрифт:
— Как прикажете, — склоняет голову де Корелла. Ему не нравится все происходящее. Словно в каждое простое действие, в каждое слово примешивается чья-то недобрая воля. И началось-то все с чернокнижников…
— Если бы Альфонсо не потерял дар речи от изумления, я решил бы, что он промахнулся нарочно, — говорит герцог. — Он ведь хороший стрелок, очень хороший.
А пустить такого петуха с такого расстояния… впору и вправду подумать, что нам кто-то мешает убить друг друга.
— Альфонсо, вы знаете, что я люблю вас, как родного сына. — Его Святейшество не позволяет зятю подняться из кресла. — Не могу высказать, насколько меня печалит ваша ссора с Чезаре. Я понимаю, что вы услышали, что подумали — не только вы так восприняли его слова — но оказалось, что он имел в виду другое. Он всего лишь хотел переговорить с вами. Вы не должны были сразу же хвататься за оружие, а тем более нападать без свидетелей, тайно, из засады… нет слов, как вы огорчили меня! Альфонсо склоняет голову. Ему совсем не трудно изобразить раскаяние, хотя сейчас он не знает, чего стыдится больше — того, что опять кинулся стрелять, не подумав, или того, что промазал по такой большой мишени. Высокий человек в черном, резкий силуэт, словно дыра в адскую бездну — как тут промахнуться?
Переговорить… это возможно, это более чем возможно. Потому что иначе Чезаре мог просто воспользоваться ситуацией. И сказать, что был вынужден защищаться. Мог. А он ушел без единого слова. Если бездна умеет уходить, а не просто отступать на время.
— Государь мой отец, я приложу все силы к тому, чтобы больше не огорчать вас. Простите меня…
С тестем очень легко иметь дело, его легко заставить расчувствоваться. Врагов это не касается, но герцога Бисельи пока еще не числят во врагах. Если бы он знал, думает Альфонсо — а потом вспоминает «да он же все знает», а потом вновь сомневается. И не с кем переговорить, посоветоваться — синьор Петруччи уехал в Камерино, остальным тайны доверять нельзя, чтобы не подставлять их под удар. Сестра слишком болтлива, а Лукреция и так каждый день плачет от того, что муж и брат поссорились — если она узнает о смерти Хуана… Но до чего же противно каждый день, час за часом, врать и притворяться!
— Ну, ну… я вижу, что ты и сам расстроен, — тесть осторожно, чтобы ничего не потревожить, обнимает Альфонсо за плечи. Шелестят широкие рукава расшитого шелком одеяния. — И не нужно мне говорить, что ты просто потерял голову. Я понимаю. Да и кто бы на твоем месте не испугался? А убивать ты не хотел, хотел бы, попал бы. «Я хотел, — думает герцог Бисельи, стараясь не проронить вслух ни слова.
Смотрит на высокий воротник одеяния понтифика, оказавшийся перед самым носом, на ручейки вен на полной шее. — Я очень хотел, и не могу понять, что меня сбило, как вышло, что я целил в горло, наверняка, а попал — едва в руку, отводящую ветку. То ли замешкался, то ли глазомер подвел… но я же хотел. Не напугать, не предупредить, а убить. Пока было можно. Пока он сам напросился… Что за наваждение? Почему уже второй раз?..»
— Мы все это уладим… — говорит тесть. — Чезаре уедет воевать, ты выздоровеешь, мои люди с тебя глаз не спустят, чтобы не лезли в это дело всякие там… Катарины. А со временем все утихнет.
Пергамент блестит, отливает желтым, и уже не желтым, а золотым отливают чернила на изгибах букв, а подпись горит красным, будто сейчас сорвется с документа. И беззвучно гремит латынь. С сего дня и до окончания кампании передаем возлюбленному сыну церкви и викарию святого города временное командование над войсками, службами, гарнизонами замков… Для самого похода такие широкие полномочия не нужны. Отряды, полученные от Тидрека Галльского в качестве арендной платы за Тулон, подчиняются герцогу и так. Как и несколько поредевшее наемное войско, снаряженное папой для марсельской кампании. Но мало ли, что может понадобиться и какие вопросы юрисдикции возникнут по ходу кампании. Его Святейшество не хочет рисковать. А еще Его Святейшество мог бы назначить сына полководцем Церкви — но нет; после того, как оказалось, что любимый сын едва не убил любимого зятя, об этом речь не заходит. Так что грамота весьма двусмысленна — подчиняет Чезаре Корво многое и многих, но и напоминает, что веди себя сын Его Святейшества более благоразумно, были бы у него не временные полномочия, а постоянные. Которые теперь, кстати, переданы — в очередной раз временно — Вителли, и Вителли же формально будет считаться старшим. Его Святейшество считает, что это пойдет на пользу и кампании, и строптивому сыну. Тут он неправ. Но кампании это не повредит, потому что Вителли — хороший артиллерист и разумный человек, а сыну не помешает. Потому что Вителли разумный человек. И знает, что рано или поздно Чезаре Корво получит эту должность, и поэтому не стоит делать его своим врагом. Через неделю, через десять дней — в зависимости от пророчеств, от гороскопов папских астрологов и прочей ерунды — войско, уже начинающее скучать, несмотря на непривычную каждодневную муштру, и злиться — из-за нее же, все-таки выступит. Цели намечены заранее и известны всем, даже тем, кому предстоит защищаться: и Корво, и Вителли сходятся во мнении, что чем сильнее противники суетятся в ожидании штурма, тем больше падают духом — мост не починен, запасы полностью не подвезены… Тем легче с ними будет справиться. Затяжные осады сейчас не нужны, да и крепости того не стоят.
— Завтра поутру, — докладывает де Корелла, — Его Святейшество намеревается отбыть в замок Святого Ангела.
— Ну вот и хорошо, — герцог улыбается. — Тогда я перед отъездом навещу дражайшего зятя. Чтобы не оставлять за спиной неразрешенных вопросов. Документ есть документ. Гарнизоны папских замков и охрана папских дворцов обязаны подчиняться… временному командующему. И, случись что, вины на них нет. Вина на том, кто злоупотребил полномочиями.
— Сколько человек мне взять с собой? — спрашивает капитан. Из ответа можно понять многое — и сколько будет шума, и как надлежит действовать. Уточнять прямо ему чертовски не хочется — в последние дни герцог, готовящийся к походу, без обычного терпения отвечает на докучливые вопросы и требует ото всех думать, а не спрашивать все подряд.
— Троих. Во двор, в коридор, у дверей. Троих. Больше не нужно. Де Корелла кивает. Трое. Мы не будем ломиться силой. Мы пришли поговорить. Только поговорить. На следующий день около полудня де Корелла понимает, что он задал неверный вопрос. Потому что гвардия Ватиканского дворца безропотно подчинилась — почти безропотно, гонца в замок Святого Ангела они отправили, за что их еще и похвалили… а вот что делать с двумя женщинами, одна из которых при виде Чезаре превратилась в разъяренную фурию, а другая просто встала в дверном проеме — не пущу, мол, и все?
— Он пройдет, — тихо говорит Мигель Лукреции. — Вызовет солдат и пройдет. Вы же его знаете. Вы лучше отца зовите… и монну Санчу возьмите с собой. Я постараюсь сделать так, чтобы тут ничего не произошло, пока вы не вернетесь. Он все равно поговорить хочет — узнать, зачем в него стреляли. Не в этот раз, а еще в первый.
— Он не стрелял!.. — шепотом кричит Лукреция.
— Стрелял, — вздыхает Мигель, — это правда. Только с Марио перепутал. Не видел обоих рядом после возвращения. Женщина смотрит на него в упор, прикусывает губу, злым жестом стирает с глаз выступившие слезы. Глядит на брата, молча стоящего в нескольких шагах. Пугается властной холодности, которой веет от стройной фигуры в черном, бесстрастного выражения лица. Думает вдруг, что всегда его боялась — любила, но боялась. А теперь боится и… и все? Он пройдет. Он позовет солдат и те с почтением удержат у стены двух женщин, не причинив им ни малейшего вреда. Они — брат и его люди — сила, неодолимая как камень для волн. Но на него все-таки есть управа, должна быть, должна…
— Санча, пойдем, — резко говорит она. — Пойдем к отцу, быстрее!
— Мигель, — герцог смотрит на убегающих по коридору женщин, — Подожди, пожалуйста снаружи. И сделай так, чтобы нас не побеспокоили хотя бы четверть часа. Ну, это-то несложно.
Проснуться, почуяв в спальне чужого, и увидеть, что это Чезаре Корво собственной черно-белой персоной, а ни жены, ни сестры рядом нет, и дверь прикрыта, и за ней наверняка не дворцовая гвардия, а его свита… невеликое удовольствие. Молодому человеку, сидящему в постели, кажется, что он не проснулся, а, напротив, спит и видит кошмар. Кошмар сидит в кресле, на любимом месте Лукреции, сцепив руки перед грудью — оба они, брат и сестра, любят так сидеть, и оттого кажется вдруг, что Чезаре не вломился сюда невесть каким образом, а заместил Лукрецию, вылупился из нее… мысль нелепа и тошнотворна. Кажется, гость только что пожелал доброго утра — а может, это как раз и приснилось. Но даже если и приснилось, отчего не воспользоваться?
— Доброго вам утра. Но, кажется, оно и без меня было добрым.
Раз уж Чезаре Корво смог оказаться здесь. Знать бы еще, как. Кто предал? Жена и сестра, свита и слуги — все должны быть тут, преграждать дорогу, поднимать шум. Надо понимать, тесть разобрался во всем. Что ж, рано или поздно это должно было случиться…
— Благодарю, — любезно улыбается незваный гость. — Скажите, дражайший зять, по какой причине вы пытались убить меня, когда так неудачно угодили в Орсини? Ну что ж. Жаловался, что противно лгать и прятаться? Теперь можешь перестать жаловаться. И прятаться. Но сейчас не время и не место отчаянию. Нужно сопротивляться. Парировать удары.