Дьюма-Ки
Шрифт:
Она сидела на смятой постели в одних синих трусиках. Лямка бюстгальтера того же цвета лежала на бедре. Голову она чуть склонила, но лицо узнавалось безошибочно. Мне удалось БЛЕСТЯЩЕ «поймать» его буквально несколькими штрихами чёрного, почти как в китайском иероглифе. На полукружье груди я поместил единственное светлое пятно: татуировку в виде розы. Мне оставалось лишь гадать, когда Пэм её сделала и почему. Пэм с татуировкой потрясла бы меня не меньше, чем Пэм, взбирающаяся на горном велосипеде на Мишн-Хилл, но я не сомневался, что она сделала такую татуировку. Принимал это как факт, вроде футболки Карсона
На картине компанию Пэм составляли двое мужчин, оба голые. Один стоял у окна, вполоборота. С типичным телом белого представителя среднего класса лет пятидесяти, каких, по моему разумению, можно встретить в раздевалке любого «Голдс-Джима»: [49] округлый животик, плоский зад, небольшие мужские сиськи. По лицу чувствовалось, что мужчина интеллигентный и хорошо воспитанный. На нём читалось меланхолическое она-почти-ушла и ничего-изменить-нельзя. Это был Макс из Палм-Дезерт. Он мог носить на груди табличку со своим именем. Этот Макс в прошлом году потерял отца. Этот Макс начал с того, что предложил Пэм чашечку кофе, а закончил гораздо большим. Пэм согласилась и на кофе, и на большее, но не на всё, что он хотел бы ей дать. Вот о чём говорило его лицо, которое я видел лишь частично, но то, что я видел, выглядело более обнажённым, чем голый зад.
49
«Голдс-Джим» (Gold's Gym) — крупнейшая в мире сеть спортивных клубов.
Второй мужчина прислонился к дверному косяку, стоял, скрестив ноги в лодыжках, сдвинув бёдра, выставив напоказ своё немалое хозяйство. Лет на десять старше первого, но в лучшей физической форме. Никакого живота. Никаких жировых отложений на талии. Длинные, рельефные мышцы бёдер. Руки он сложил на груди и с лёгкой улыбкой смотрел на Пэм. Я очень хорошо знал эту улыбку, потому что Том Райли был моим бухгалтером (и моим другом) тридцать пять лет. Если бы в нашей семье не существовал обычай просить отца быть шафером на свадьбе дочери, я бы пригласил Тома.
Теперь же на моей картине он стоял голый у дверного косяка и смотрел на мою жену, сидящую на кровати, а я вспоминал, как он помогал мне перевозить вещи в коттедж на озере Фален. Вспоминал его слова: «Ты не должен уезжать из дома. Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф».
Потом я поймал его со слезами на глазах: «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука».
Он уже тогда трахал её? Я полагал, что нет. Но…
«Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение», — сказал я ему в тот день. И он передал. Только, может, этим дело не ограничилось?
Я прохромал без костыля к большому окну. До заката оставался не один час, но солнце уже заметно сместилось к западу, и свет отражался от поверхности воды. Я заставил себя смотреть в сверкающую полосу, то и дело вытирая глаза.
Я пытался сказать себе, что эта картина — не более чем выдумка рассудка, который всё ещё находится в процессе излечения. Но все мои голоса говорили ясно и связанно, и я знал, что к чему. Пэм трахалась с Максом в Палм-Дезерт, а когда он предложил ей более продолжительные, более серьёзные отношения, отказалась. Пэм также трахалась с моим самым давним другом и деловым партнёром, возможно, трахается и сейчас. Без ответа оставался только один вопрос: кто из парней уговорил её вытатуировать на груди розу.
— Я должен поставить на этом крест, — отчеканил я и прислонился горячим лбом к стеклу. Подо мной солнце горело в Мексиканском заливе. — Я действительно должен поставить на этом крест.
«Тогда щёлкни пальцами», — подумал я. Щёлкнул пальцами правой руки и услышал звук — резкий, короткий щелчок.
— Хорошо, что было — то прошло! — добавил я. Но закрыл глаза и увидел Пэм, сидящую на кровати (какой-то кровати) в трусиках, а лямка бюстгальтера лежала на бедре, как мёртвая змея.
Друзья-любовники.
Грёбаные друзья. Грёбаные любовники.
vii
В тот вечер я не любовался закатом из окна «Розовой малышки». Я прислонил костыль к стене дома и, хромая, направился к воде. По колено вошёл в неё. Вода была холодной, но я этого не замечал. Теперь полоса солнечного света на поверхности Залива стала тёмно-оранжевой, и я смотрел на неё.
— Эксперимент, твою мать…
Вода бурлила вокруг, меня покачивало. Я поднял руку, удерживая равновесие.
— Чтоб тебе пусто было.
Над головой по темнеющему небу скользила цапля — бесшумный снаряд с длинной шеей.
— Подглядывание, вот что это такое. Подглядывание, и ничего больше, и я поплатился за это.
Чистая правда. И если мне вновь хотелось задушить её, то вина в этом была только моя. «Не хочешь злиться, не подглядывай в замочную скважину», — говорила моя дорогая мама. Я подглядел, я разозлился, вот и всё. Теперь у неё была своя жизнь, и всё, что она делала, касалось только её. А от меня требовалось поставить на этом крест. Но вот в чём загвоздка: отсечь прошлую жизнь труднее, чем щёлкнуть пальцами, даже чем щёлкнуть пальцами несуществующей руки.
Набежала волна, достаточно высокая, чтобы сбить меня с ног. На мгновение я оказался под водой, вода попала в горло, я вынырнул, закашлялся. Откатываясь, волна попыталась утащить меня с собой, вместе с песком и ракушками. Я принялся подталкивать себя к берегу здоровой ногой, даже чуть помогать травмированной, и мне удалось двинуться в нужном направлении. Я мог чего-то не понимать, в чём-то сомневаться, но определённо не хотел утонуть в Мексиканском заливе. Тут никаких сомнений у меня не было. Я выползал из воды, кашляя и отплёвываясь, таща за собой правую ногу, как намокший багаж.
Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился на спину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющему синему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежал человек, далёкий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову, чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.
— Никаких подглядываний, — сказал я. — Сегодня начинается новая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.
Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я уже говорил (а до меня — Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.