Джаз
Шрифт:
Волна черных переселенцев, бегущих от нужды и насилия, достигла гребня в 1870-е, 1880-е, 1890-е, их поток не иссяк и в 1906 году, когда двинулись в путь Джо и Вайолет. Подобно остальным они были родом из деревни, а у деревенских жителей короткая память: если уж они полюбят Город, то это навсегда. И будто всегда так было. Будто не было времени, когда они его не любили. Стоит им сойти с парома или выйти из дверей вокзала и увидеть широкие улицы и щедрые на свет лампы, как они тут же понимают, что они просто созданы для этой жизни. Здесь в Городе оживает их лучшая, авантюрная половина. И в самом начале, по приезде, и через двадцать лет они любят эту свою половину так сильно, что забывают, как это можно любить других людей, если вообще об этом знали. Я не имею в виду, что они всех ненавидят,
Любви тут особо неоткуда взяться, но желанию пища есть. Красотка, сводившая с ума ухажера за деревенской околицей, пусть даже не рассчитывает, что привлечет его внимание в Городе. Но если она несется на высоких каблучках по людной улице, размахивая сумочкой, или сидит, взгромоздившись на высокую табуретку со стаканом холодного пива в руке, и небрежно покачивает туфелькой, мужчина, реагируя на изящный изгиб тела, контраст нежной кожи и камня, на тяжесть огромного здания в противовес легкой взлетающей то вверх, то вниз туфельке, покорен. И невдомек ему, что очаровала его не женщина, а тайное сочетание фигурного камня и мелькающей в солнечном свете туфельки. Обман не велик, вся эта игра формы, света и движения, но какая ему, мужику-то, разница, ведь часть очарования как раз в обмане. Какая ему в конце концов разница, если сердце его сладко забилось, а легкие заработали в полную силу. В Городе нет воздуха, но есть дыхание, каждое утро оно будоражит человека словно какой-то веселящий газ, проясняя его ум, глаза, суждения и ожидания. Моментально он забывает о журчащих по камушкам ручейках и развесистых корявых яблонях – таких старых, что ветки их скребут землю и надо сильно нагнуться, чтобы сорвать плод, забывает о солнце, которое выскальзывало из-за горизонта, как густой и тяжелый темно– оранжевый желток из доброго деревенского яйца, и даже не скучает по нему, не поглядывает то и дело на небо, чтобы посмотреть, что с ним случилось и как поживают звезды, сильно поблекшие в мотовском свете уличных фонарей.
Властное очарование Города, не знающее перемен и не поддающееся контролю, подчиняет себе детей, девушек, мужчин всех видов, возрастов и размеров, матерей, невест и любительниц выпить. Если они добиваются своего и переезжают-таки в Город, у них появляется чувство, что здесь они становятся более собой, им кажется, что Город делает их теми самыми людьми, какими они себя всегда считали. Вот это и приковывает к месту. Город услужлив: щедрый, теплый, жуткий и полный приятных незнакомцев, он готов ради них на все. И неудивительно, что люди забывают о каменистых ручейках, а о небе вспоминают, только когда хотят узнать, день на дворе или ночь.
Но я-то знаю, на какое великолепное небо способен Город. Проводники и буфетчики из вагонов-ресторанов, которым и в голову не придет куда-то переезжать, любят расписывать прелести деревенского неба, приглянувшегося им из окна вагона, но то, что может сделать из ночного неба Город – несравненно. Лишенное поверхности и более океан, чем сам океан, вот оно надо мной, глубокое и беззвездное. Зацепившись за верхушки зданий, близкое, ближе, чем шляпа на голове, городское небо то подбирается вплотную, то отступает, подбирается и отступает, напоминая мне парочку любовников до того, как тайна их беззаконной любви выплыла наружу.
Глядя в него, в это Ночное небо, прущее вверх над мерцающим Городом, я избавлена от необходимости думать о том, о чем непременно бы думала, глядя в океан: на дне двухместный самолет, ткнувшийся носом в ил, пилот и пассажир, уставившиеся на стайки голубых рыбок; деньги в холщовых мешках, просолившиеся и разбухшие от воды, или в пачках, перехваченные металлическими скрепками, слабо взмахивающие
И это еще не все, на что способно городское небо. Оно может, например, стать лиловым, с оранжевым сердцем, и одежда людей на улицах засияет, будто они нарядились на танцы. Я не раз замечала, что вот, скажем, женщины полощут в крахмале рубашки или зашивают чулки мельчайшими стежками, а какая-нибудь девчонка, стоя у плиты, щипцами распрямляет кудряшки на голове своей сестры, а в это время небо, никому не нужное и прекрасное как ирокез, плывет мимо их окон. И мимо других окон, за которыми шепчутся друг с другом тайные любовники.
Через двадцать лет после того, как Джо и Вайолет, приплясывая въехали в Город, они все еще были вместе, но уже почти не разговаривали друг с другом, а уж тем более не смеялись и не придуривали, как на танцплощадке. Уверившись в том, что он один помнит те дни и жаждет их возвращения, сохранив в памяти только события, но не чувства, он нашел, с кем спариться на стороне. Он снял комнату у соседки, знавшей точную цену своего молчания. Он купил шесть часов в неделю. За это время городское небо из тонко-льдисто-голубого превращается в лиловое с золотым сердцем. За это время можно успеть сказать своей новой пассии то, что никогда не говорил жене.
Успеть сказать важные вещи, например, как пахнет просвирник в сумерки на берегу речки: он уже едва видит собственные колени сквозь дырки в штанах, почему же он уверен, что увидит ее руку, даже если она и решится высунуть ее из кустов и подтвердить раз и навсегда, что она его мать? Ему, конечно будет стыдно, но ее признание сделает его самым счастливым человеком в Вирджинии. То есть, если бы она решилась, наконец, подать знак, выслушать его хоть раз и затем подать хоть какой-нибудь знак, какое-нибудь да, пусть даже это будет нет, но чтобы он знал наверняка. Как он желал испытать это унижение пополам с благодарностью, потому что ее признание наградило бы его поровну и тем, и другим. Ее пальцы, высунувшиеся из цветов,
касающиеся его пальцев, ждущие, может быть, ответного прикосновения. Он бы не стал хватать ее за руку и тащить из кустов. Может, она этого и боялась, но он бы ни за что не стал этого делать, он же говорил. «Дай знак, – сказал он, – только покажи руку, и я буду знать, ты же знаешь, я должен знать». Ей бы и не пришлось ничего говорить, тем более что никто и не слыхивал, чтобы она вообще говорила, ему не нужно было слов, слова были даже нежелательны: он знал, как умеют лгать слова, как они могут растравить душу и пропасть как не бывало. Ей бы даже не пришлось произнести слово «мама». Нет так нет. Ему хватило бы знака; руки, протянутой сквозь густую листву белого цветка – и этого достаточно, чтобы он понял: да, она знает, что это я, тот мальчик, которого она родила четырнадцать лет назад, а потом убежала, правда, не очень далеко. Но не так и близко, чтобы не вызвать у людей досады – почему не исчезла совсем. И слишком близко, чтобы не внушать страх, потому что ходит крадучись, прячется, трогает своей рукой и смеется в тростнике низким ласковым девичьим смехом.
Может быть, она ответила. Может, в листве кустарника трепетали ее пальцы, а вовсе не ветки, но была такая темень, что он не видел собственных коленок сквозь дырки в штанах. Может, он прозевал знак, суливший ему смешанное чувство стыда и удовольствия, хотя бы это взамен пустоты внутри, которую он так и носил в себе, пока осенью 1925 года не появился некто, кому легко было довериться, некто по имени Доркас, с рябинками на щеках, Доркас, больше знавшая про эту пустоту, чем люди его возраста, и заполнившая ее, как он заполнил пустоту в ней.