Джек Бестелесный
Шрифт:
В Беседке нам предстояло прожить недели четыре. Естественно, она не отапливалась. Но погода стояла теплая, с непродолжительными дождями. После первого налетевшего ливня я соорудил перед дверью подобие навеса, покрыв его не плассом, а старой кедровой дранкой, которую мы тщательно собрали для будущего употребления. Я извлек из кучи мусора чугунную печку и установил под навесом, выведя укороченный дымоход вбок. Получилось отлично. Как только будет безопасно топить ее, начнем варить и печь, а не пробавляться концентратами, кипятя для них воду в крохотной микроволновке. Первые заморозки покончат с кровососами, и можно будет посиживать у огня и греть наши косточки, если только не разразится буря, и даже сушить у печки одежду, когда она отсыреет.
Поленницу и колоду для рубки дров я сложил у навеса. После того как мы отремонтируем хижину, Беседка превратится в дровяной сарай в двух шагах от крыльца, так что добираться туда будет просто, даже если сугробы нанесет до крыши. Я собрал разбитые половицы и сколотил из них скамьи и пару шатких столиков. Изготовил я и несколько грубых полок, обещая снабдить нас мебелью поприличнее, когда получу возможность напилить новые доски. Палатку я установил в глубине Беседки: она служила нам в качестве спальни и единственного надежного приюта от кровожадной мошки, комаров и жигалок, которые допекали нас, несмотря на психопринуждение и репелленты, к которым мы прибегали.
Эти первые дни мы работали так усердно (и так быстро засыпали по ночам), что времени для разговоров почти не оставалось. Тереза была весела, но очень часто погружалась в таинственное общение с эмбрионом, которому, как выяснилось, очень нравилась обстановка, в которой мы оказались. В работе она охотно подчинялась моему руководству и без жалоб делала все, что я ей поручал. Я убедился, что она очень сильная и аппетит у нее волчий, а беременность словно бы не причиняла ей никаких физических неудобств. Поскольку внешне еще ничего заметно не было, я вообще забывал о ее положении.
Через семь дней мы обгорели на солнце, были искусаны кровопийцами, обзавелись синяками и царапинами, но теперь нам было где укрыться от непогоды и хранить запасы; обеспечили мы себе и кое-какие примитивные удобства. Внутренность старой хижины очистили от мусора, оставалось только настелить пол и соорудить крышу. Наконец-то подошло долгожданное первое сентября, означавшее, что можно приводить в порядок наше лесное жилище, не опасаясь, что нас обнаружат. Но сперва — день полного отдыха!
Я решил, что мы отметим традиционный американский День Труда на трое суток раньше положенного. Терезе пора было посидеть сложа руки, а мне — осмотреть окрестности. Идти со мной она не захотела и долго уговаривала не оставлять ее одну, но мне удалось ее убедить, что нам необходимо знать, какими ресурсами мы тут располагаем. А главное, нам требовались высокие и прямые деревья для починки крыши и настила для пола — из кривулек, которые росли вокруг хижины, напилить доски и брусья невозможно. И я уже представлял, где найду нужные деревья.
— Но ты будешь вести себя осторожно? — Сознание Терезы стремительно проецировало происшествия, одно страшнее другого: я сваливаюсь в овраг, проваливаюсь в трещину на леднике, за мной гонится разъяренный большеног, я отбиваюсь от рычащих гризли и волков, сбиваюсь с дороги, падаю с сердечным приступом.
— Конечно, я буду осторожен. И ты знаешь, что зверья нам бояться нечего. Поиграй на своей клавиатуре, спой что-нибудь, посмотри фильм на своем тридивизоре. Ты отлично потрудилась и заслужила отдых. А для меня отдых — бродить по лесам. Если тебе станет тоскливо, психоокликни меня. Я ведь уйду километра на два-три, не больше. Только обогну озеро, чтобы оглядеть каньон Обезьяньей речки и тот берег.
Она наклонила голову набок, словно прислушиваясь, и светло улыбнулась.
— Джек согласен с тобой, что мне нечего опасаться.
— Вот именно! — Я сохранил полную серьезность верхнего слоя сознания. — Ну, пожелай мне удачи, малютка! Если я не найду ничего для пристойных стропил, нам придется зимовать в Беседке!
Я сунул все необходимое в мой старенький рюкзак, вскинул его на спину и перешел ручей Мегапод, направляясь к восточному берегу озера. Был чудесный солнечный день, задувал приятный прохладный бриз. Лазурь небес над горой Ремилард прочерчивали белые перистые облака, и я с облегчением подумал, что к нам, возможно, приближаются холодные воздушные массы. Только эта надежда и поддержала меня, едва я углубился в лес и чертовы кровопийцы ринулись на меня эскадрильями камикадзе, алча использовать, возможно, свой последний шанс попировать перед тем, как мороз остановит их маленькие часы. Попытка отогнать их психопринуждением завершилась фиаско, и мне пришлось надеть накомарник и перчатки.
В десятке метров вверх от берега шла звериная тропа, по которой я сумел пробраться сквозь густую чащу и вышел на каменистые луга, где альпийские цветы устроили выставку перед закрытием сезона. Алые кастиллеи, бледно-зеленые астры и желтые головки арники доцветали среди последних стрел альпийских люпинов. Повсюду спелая черника — отличная ягода для джема. Хватало и черной водяники, вроде бы тоже съедобной, насколько мне помнилось. Я дальнировал Терезе и проецировал зрительный образ, чтобы она могла проверить водянику по справочнику, а также сообщил приятную новость об изобилии черники. Она действительно прекрасно готовит, и наше скудное меню из концентратов явилось для нее тяжким испытанием, хоть она и не жаловалась. Но теперь она дальнировала мне с восторгом:
Рогичтоясделаю! Наберу ягод и испеку нам черничный пирог! И приличный хлеб вместо этих жутких пресных лепешек!
Чудесно…
Я взобрался на скалистый мысок, чтобы оглядеть местность, невидимую от хижины. За нагромождениями валунов начиналось широкое открытое пространство, спускавшееся к самой воде. Я не высмотрел ни единого ручейка, но местность подозрительно заросла карликовой ивой и разными сочными растениями. Болото, решил я, и, пересекая его, убедился, что был почти прав: усеянная цветами земля, совсем сухая в это время года, была утыкана ямами около метра в поперечнике с темно-коричневой водой, на двадцать — тридцать сантиметров ниже травянистых краев. Ступать приходилось с опаской, чтобы не провалиться сквозь засохшую корку над какой-нибудь водяной ловушкой. Но я благополучно миновал эту полосу препятствий и углубился в заросли карликовой тсуги, высматривая помет животных или еще какие-либо следы обитателей здешних мест. Но кроме вездесущих насекомых увидел только дружелюбную сойку, которой жители лесов, лишенные чувства юмора, дали прозвище «лагерная воровка». Этот западный подвид оперен менее ярко, чем сойки моих нью-гемпширских Белых гор, но повадки у них те же. Сойка следовала за мной, хриплыми криками оповещая лес о моем присутствии, и выпрашивала что-нибудь, квохтая и насвистывая. Лучшего охранника против медведей я бы не мог и пожелать.
Формой Обезьянье озеро напоминало скверно выпеченный рогалик трех километров в длину и километр в ширину. Северный берег изгибался довольно ровным полумесяцем, южный, где стояла хижина, выглядел извилистым. У западного конца, перегороженного ледником, в воду вдавались две морены. От узкого юго-восточного конца простирался луг, образуя естественный проход между обрывами горы Джекобсен справа от меня и хребтом Матта и Джеффа слева. В глубине прохода виднелся темный лес, который я решил исследовать в другой раз. Обезьянья речка изливалась не через эту долинку. Там петлял ручеек, впадавший в озеро, а исток Обезьяньей речки был в полусотне метров дальше по противоположному берегу, где хребет Матта и Джеффа рассекало глубокое ущелье.