Джек-потрошитель с Крещатика
Шрифт:
И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.
И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:
– Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите
Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна – это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, – опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая – как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.
– …Ключ и замок к словам моим!
Заклятие завершилось.
Несколько секунд все в молчаливом ожидании смотрели на Машин портрет работы Вильгельма Котарбинского.
Ничего не происходило.
– Вильгельм Александрович, – с мольбой сказала Ковалева, обращаясь к художнику. – Помните, вы говорили, что рисуете души своих гостей… и их любимых!
«Их историю… их душу… или же тех, кто живет в их душе после смерти. Кто был и остался частью этой души».
– Прошу, взгляните на меня еще раз! Может, хоть вы видите Мира?
– Кажется… да…
Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, – на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.
Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь – магический символ женской души.
Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне – портрет Мирослава.
Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными – точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.
А затем Маша не выдержала.
– Ты здесь… Ты ведь здесь? – закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.
– Еще минуточку! – карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.
«Вон он какой…» – Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.
«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» – печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.
«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… – восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. – Потому он победит… Победит!»
Но Котарбинский не останавливался – и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…
И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, – верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.
Сильнее их Трех?
И опасен.
Но для кого?..
Ей показалось: еще пару штрихов – и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…
– Мир… Мир!!! – радостно закричала Маша.
Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.
– Я здесь… – тихо, придушенно сказал он. – Я думал, я уже никогда не вернусь. – Сейчас его лицо было изможденным, усталым. – Как вы сделали это?
– Я вернула не тебя – я вернула себя! – на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, – пообещала себе Землепотрясная, – раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) – Мы – неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!
– Это действительно так? – спросил Мирослав.
– Вот сейчас и узнаем, – удовлетворенно сказала Акнир.
Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:
– Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…
Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.
Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».
Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.
Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн – все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.
Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!