Дженни Герхардт

Драйзер Теодор

Роберт опять помолчал.

— Что ж, — сказал он наконец, — речь идет о твоем благополучии и о спокойствии семьи. Будем считать, что нравственность здесь ни при чем, во всяком случае, не нам с тобой обсуждать эту сторону дела. Твои чувства касаются одного тебя. Но вопрос о твоем будущем, как мне кажется, достаточно серьезен, чтобы о нем поговорить. О сохранении доброго имени и достоинства семьи тоже стоит подумать. Отец дорожит семейной честью больше, чем многие другие. Тебе это, разумеется, известно так же хорошо, как и мне.

— Я знаю, как смотрит на это отец, — отвечал Лестер. — Все мне так же ясно, как любому из вас, но сейчас

я просто не мору ничего предложить. Такие отношения складываются не в один день, и покончить с ними сразу невозможно. Женщина эта существует. Отчасти я сам тут виной. В подробности вдаваться я не намерен, в таких делах многое всегда скрыто от постороннего наблюдателя.

— Я, конечно, понятия не имею о ваших отношениях, — сказал Роберт, — и не собираюсь тебя расспрашивать, но не кажется ли тебе, что ты поступаешь не вполне честно… если только ты не думаешь жениться на ней? — добавил он, чтобы прощупать почву.

Ответ брата озадачил его.

— Возможно, я пошел бы и на это, — сказал Лестер, — если бы видел в том какую-нибудь пользу. Самое главное, что женщина эта существует и всей семье это известно. Если тут и следует что-нибудь предпринять, то только мне. Действовать за меня никто не может.

Лестер умолк, а Роберт встал и зашагал взад и вперед по комнате. Потом он опять подошел к брату и сказал:

— Ты говоришь, что не собираешься на ней жениться или, вернее, что до этого еще не дошло. Не советую, Лестер. Мне кажется, это было бы роковой ошибкой. Я не хочу поучать тебя, но подумай сам, чем это грозит человеку в твоем положении; ты не вправе так рисковать. Не говоря уже о семье, ты слишком многое ставишь на карту. Ты просто губишь свою жизнь.

Он умолк, вытянув вперед правую руку — его обычный жест, когда он принимал что-нибудь особенно близко к сердцу, — и Лестер почувствовал простую искренность его слов. Роберт уже не выступал в роли судьи. Он взывал к его разуму, а это серьезно меняло дело.

Однако Лестер не откликнулся на этот призыв, и Роберт попробовал сыграть на другой струне. Он напомнил Лестеру, как его любит отец, как он надеялся, что Лестер женится в Цинциннати на богатой девушке, пусть даже не католичке, если ему захочется, но во всяком случае на девушке своего круга. И миссис Кейн всегда лелеяла эту надежду, да что говорить, Лестер и сам все знает.

— Да, я знаю, как они на это смотрят, — перебил его Лестер, — но, право, не вижу, что можно сейчас изменить.

— Ты хочешь сказать, что пока не считаешь целесообразным расставаться с нею?

— Я хочу сказать, что встретил с ее стороны исключительное отношение и как порядочный человек обязан сделать для нее все возможное. Что именно, я еще не знаю.

— Ты считаешь, что обязан жить с ней? — спросил Роберт холодно.

— Во всяком случае, не выбрасывать ее на улицу, когда она привыкла жить со мной, — ответил Лестер.

Роберт снова опустился в кресло, словно смирившись с тем, что его призыв остался без отклика.

— Разве осложнения в семье — недостаточная причина для того, чтобы договориться с нею по-хорошему и отпустить ее?

— Не раньше чем я до конца обдумаю этот вопрос.

— И ты даже не обещаешь мне покончить с этим в ближайшее время, чтобы я по приезде мог хоть немного успокоить родителей?

— Я бы с радостью облегчил их горе, но правда остается правдой, и в разговоре с тобой я не считаю нужным идти на уловки. Как я уже сказал, такие вещи нельзя обсуждать, — это просто недопустимо и по

отношению ко мне и по отношению к этой женщине, Здесь и сами заинтересованные стороны иногда не знают, как поступить, не говоря уже о посторонних. Я был бы просто подлецом, если бы дал тебе сейчас слово предпринять что-то определенное.

Роберт опять походил по комнате.

— Так ты считаешь, что сейчас ничего нельзя сделать?

— Пока ничего.

— Ну, тогда я, пожалуй, пойду. Больше нам как будто говорить не о чем.

— Может быть, ты позавтракаешь со мной? Я сейчас свободен, проехали бы ко мне в гостиницу.

— Нет, благодарю, — сказал Роберт. — Я, кажется, поспею к часовому поезду на Цинциннати. Во всяком случае, попытаюсь.

Они стояли друг против друга, Лестер — бледный и немного обрюзгший, Роберт — смуглый, прямой, подтянутый, себе на уме, и было видно, как годы изменили и того и другого. Роберт всю жизнь действовал просто и решительно, Лестера вечно одолевали сомнения. В Роберте воплотились энергия и хватка дельца, в Лестере — самонадеянность удачливого богача с несколько скептическими взглядами на жизнь. Вместе они являли замечательную картину, независимо от того, какие мысли мелькали сейчас в их сознании.

— Что ж, — сказал старший брат после паузы, — добавить мне нечего. Я надеялся, что сумею внушить тебе нашу точку зрения, но ты, конечно, стоить на своем. Раз ты сам не понимаешь, что делаешь, мне тебя не вразумить. Одно скажу: по-моему, ты поступаешь неумно.

Лестер слушал молча, и лицо его выражало упрямую решимость.

Роберт взял шляпу, и они вместе направились к дверям.

— Я постараюсь представить им дело в самом лучшем свете, — сказал Роберт и вышел.

Глава XXXIV

В окружающем нас мире жизнь всех представителей животного царства протекает в определенной сфере или среде, словно вне ее они не могли бы существовать на планете, которая в силу непреложного закона вращается вокруг Солнца. Так, рыба гибнет, покидая водную стихию, а птица платит дорогой ценой за попытку вторгнуться в царство рыб. Все живые существа — от тли, паразитирующей на цветке, до чудищ тропических лесов и морских глубин — свидетельствуют о том, что природа ограничила их деятельность определенной средой; и нам остается только отмечать, к каким нелепым и роковым последствиям приводят всякие их попытки вырваться из нее.

Однако в отношении человека эта теория ограниченной сферы не подтверждается столь же наглядно. Законы, управляющие общественной жизнью, еще не поняты до конца и не дают нам основания для обобщений. И все же мнения, требования и суждения общества тоже служат своего рода границами, вполне реальными, хоть и неосязаемыми. Когда мужчина или женщина согрешат — иными словами, преступят черту положенного круга, — уготованное им возмездие не похоже на то, что настигает птицу, вознамерившуюся жить под водой, или дикого зверя, который забрел в места, где обитает человек. Их не ждет немедленная гибель. Люди всего лишь удивленно поднимают брови, или усмехнутся язвительно, или возмущенно всплеснут руками. И все же сфера общественной жизни очерчена для каждого так четко, что всякий, покидающий ее, обречен. Человек, рожденный и воспитанный в той или иной среде, непригоден для существования вне ее. Он словно птица, привыкшая к определенной плотности воздуха и неспособная наслаждаться жизнью ни в более плотной, ни в более разреженной атмосфере.