Джентльмен-капитан
Шрифт:
— Мой отец погиб в этой атаке, капитан Уоррендер, — проговорил я как во сне наяву.
— Знаю, сэр, я видел его смерть.
Наступила глубокая и жуткая тишина. Я взглянул на Джаджа, его лицо было непроницаемым.
— Он славно умер, ваш отец, — наконец заговорил Уоррендер. — Один из храбрейших поступков, виденных мною. Если бы люди Руперта последовали за ним, а не за своим никудышным принцем, вы бы в тот день выиграли войну, капитан.
В светских кругах больше не принято было упоминать о войне или говорить о «ваших» и «наших», по крайней мере, в светских кругах, куда входили одновременно люди и с одной, и с другой стороны. Эта тема оказалась среди многих других, встречаемых на лондонских обедах с отвращением, которое ранее постигло бы невежу, пустившего ветры. Но Натан Уоррендер явно был из тех, кому наплевать на подобные тонкости. Спустя годы я читал, что Оливер Кромвель однажды так описал идеального офицера: «Это обыкновенный, просто одетый капитан, который знает,
Гораздо позже, когда я облокотился на поручень, чтобы не упасть в шлюпку «Ройал мартира», Джадж сказал мне на ухо:
— Спокойной ночи, мой милый капитан Квинтон. Счастливо возвратиться на «Юпитер». — А потом, ещё тише, потому что Уоррендер стоял на шканцах: — Надеюсь, что хм-м… неучтивость моего лейтенанта не испортила вам вечер?
— Напротив, капитан Джадж, — ответил я настолько трезво, как только мог. — Я оценил прямоту капитана Уоррендера и честь, оказанную им памяти моего отца. Я бы не хотел, чтобы он как–то пострадал из–за этого.
Годсгифт Джадж странно посмотрел на меня, будто за маской мертвенно–бледного грима происходила внутренняя борьба.
— Даю вам слово, сэр, — кивнул он наконец, — как один королевский капитан другому.
Глава 6
Следующим утром я проснулся поздно: ни шумная уборка палубы, ни корабельный колокол, сообщающий о смене вахты, не смогли вывести меня из бесчувствия, вызванного щедростью Джаджа и его отличным вином. Я сонно потянулся к отзывчивому телу Корнелии, думая, что нахожусь в широкой и уютной постели в Рейвенсдене, но наткнулся на грубые деревянные доски и резко сел. И тут же был ошарашен запахами — зловонием, безошибочно свидетельствующим о моём нахождении под палубой военного корабля: старая древесина; новая древесина, где старая уже пришла в негодность; пакля, не дающая воде проникать между стыками досок; извёстка, не дающая червям проникать в паклю; пороховой дым, въевшийся от многих бортовых залпов; табачный дым; трюмная вода в бесконечных вариациях затхлости и, превыше всего, зловоние от ста тридцати человек, даже при строгом королевском запрете облегчаться между палубами. Корабль пятого ранга — не левиафан: в нём всего восемьдесят футов в длину и двадцать пять в ширину, и размещение стольких людей в таком тесном пространстве не предоставляет тишины и уединения даже для капитана. До меня доносились обрывки разговоров на палубах сверху и снизу, и, лёжа в тепле и уюте своей койки, я с улыбкой слушал пустые сплетни.
— И твоя жена тоже ложилась под старину Харкера, вместе с половиной женщин в Корнуолле и в Портсмуте…
— Нет, то были твои сестра и мать, как я слышал…
И тут я уловил шёпот, пронзивший меня насквозь и заставивший разом вспотеть.
— Да, «Хэппи ресторейшн». Вся команда, говорят. Ох уж эти джентльмены–капитаны, мальчишки. Ничего не знают о море и гордятся этим к тому же. Будь они прокляты за их чванство, но стоит тебе только плюнуть — сразу шкуру сдерут…
— Говорят, он обделался от страха на палубе «Ресторейшн», а потом отдал приказ, пославший корабль не в ту сторону, прямо на скалы, потому что не мог отличить правый борт от левого…
— Харкер убит? Да никогда! Это всё ползучая сыпь — видал такую однажды в Аликанте. Часто у испанцев бывает, эта ползучая сыпь. Какая–то старая портсмутская шлюха его наградила, помяните моё слово…
— Мэтью Квинтон, да? Ну, ребята, скоро увидим, взял ли он хоть чуток от отца и деда…
Я повернулся на бок и застонал, проклиная грохот десяти конных полков в голове, даром предоставленных мне с вином капитаном Джаджем и его щедростью. Неловко натягивая одежду, я смутно вспоминал, как вернулся на «Юпитер» и как Вивиан неохотно, но нашел одеяла, которыми для меня застелили оказавшуюся на удивление удобной койку Джеймса Харкера. Молиться о встрече с Финеасом Маском было новым и непривычным ощущением, но сидя в уборной на кормовой галерее, личном месте облегчения капитана, я мечтал о скорейшем прибытии старого разбойника с моим имуществом.
Я страстно молился ещё об одной встрече. Всем сердцем я желал увидеть Кита Фаррела на борту «Юпитера». Мне нужны были его разумные советы. Мне отчаянно хотелось начать уроки, обещанные им в Кинсейле много месяцев назад. И более всего мне нужен был хотя бы один человек на этом корабле, которого я мог бы назвать своим.
Несмотря на юность и сдержанность, Вивиан был лейтенантом умелым и несуетливо деятельным, насколько я мог тогда оценивать такие вещи — ведь в те дни на любом корабле, неважно насколько большом, имелся всего один лейтенант, и всё же служба велась не хуже, чем нынче, когда даже на самом
Боцман Ап оказался самым разговорчивым, но от этого было мало пользы, поскольку его почти невозможно было понять. Я разобрал, что он родом из какой–то непроизносимой дыры к северу от Кардигана, хотя это запросто мог быть и Кардифф, или Кармартен, или Карнарвон. Нельзя было уловить хоть что–то в этом бормотании, но я скоро усвоил, что периодического кивка головой и «точно так, боцман» хватало ему для счастья. Стэнтон, главный канонир, и Пенбэрон, плотник, преданные члены корнуольского кружка Харкера, были слишком расстроены потерей хозяина (и риском лишиться должности), чтобы внести существенный вклад в разговор. И хотя мне было достаточно известно о пушках, чтобы найти общую тему с дородным сдержанным Стэнтоном, я ни о чём не смог бы потолковать с невысоким жилистым Пенбэроном, потому как, наряду с большинством капитанов, никогда не умел отличить кильсон от футокса, и деревянный мир плотника был для меня полной анафемой. Он попробовал занять меня темой бизань–мачты, которая, очевидно, оставалась на месте только усилиями сонма ангелов, но я не хотел портить себе завтрак и не поддержал беседу.
Ещё был Скин, корабельный хирург. Лондонец, чей слух сильно пострадал десятилетие назад от избытка голландских бортовых залпов, он был худ, грязен, глубоко невежественен и в целом никчемен. Он первым после Вивиана обследовал тело Джеймса Харкера, но лишь спустя некоторое время официально постановил, что капитан и в самом деле мёртв, о чём Вивиан и команда прекрасно знали за двадцать минут до того. Скин был бы первым подозреваемым в отравлении Харкера, если бы можно было представить это мелкое, неприятное, дурно пахнущее существо достаточно образованным для такого хитрого и тайного замысла. Я тихо помолился Господу о хорошем здоровье в течение путешествия, чтобы у меня не возникло нужды в помощи хирурга.
Самым младшим по рангу среди уоррент–офицеров был Уильям Дженкс, грубоватый старик из Норфолка, обеспечивший нас отличной телятиной, которой я не сумел отдать должное — печальное последствие застолья у капитана Джаджа. Как и большинство коков в военном флоте, он был моряком–калекой, получившим этот пост как последнее средство к существованию. У Дженкса не было левой ноги: её отняли во время экспедиции на Эспаньолу, чтобы спасти его от гангрены. Однако в отличие от большинства коков во флоте, Дженкс на самом деле умел готовить, да так хорошо, что Харкер не стал нанимать второго кока для собственного стола, как принято. Дженкс был так стар, что даже успел поучаствовать с моим дедом в знаменитой атаке на Кадис в двадцать пятом. То был последний выход старого графа Мэтью в море, и Дженкс рассказал хорошую историю о том, как мой дед бесновался и топал на шканцах, когда наступающая армия вернулась на корабль, пьяная в стельку, обчистив несколько винных складов вместо того, чтобы завершить захват Кадиса. Я представлял деда, осознающего в ярости, что неизменная способность англичан напиваться до чёртиков на любом вражеском берегу стоила ему возможности наложить лапу на все трофеи Кадиса и поправить тем самым состояние рода Квинтонов. Кок продолжал беззубо мямлить, и мне стало ясно, что величайшее поражение моего деда было апофеозом всей жизни Дженкса. Ничто после не приводило его в столь абсолютный восторг, как то великое приключение, когда он был молод и цел, и ничто уже не приведёт. По крайней мере, подумал я с чрезмерной долей радости, корабельный кок — мой союзник.
В стройном ряду посредственностей, составивших сонм младших офицеров на корабле, имелось два исключения, и мне вскоре предстояло пожалеть, что они не были такими же пресными, как и все остальные. Первым был штурман. Малахия Лэндон походил на огромного буйвола, погружённого в тяжкие думы. Угрюмо поздоровавшись, он навис надо мной, величественный и надменный, всем своим видом демонстрируя презрение к невежественному юному франту — своему капитану. При всём этом Лэндон, как и другие офицеры, понимал важность моих благоприятных отзывов о нем по окончании плавания, и слова его — грубый кентский говор — оказались не так враждебны, как поза. Он высказал мнение, что мы тратим время, стоя на якоре и собираясь плыть на запад, когда дует такой отличный ветер, который легко отнесёт нас на восток и на север вокруг Шотландии. Однако приказы короля и герцога Йоркского велели нам двигаться на запад, чтобы передать сообщение в Дамбартон, и хотя я не мог поделиться этой информацией с Малахией Лэндоном, я дал ему ясно понять, что у нас нет права выбора. Потом он поинтересовался, буду ли я вести собственный журнал или стану, подобно другим джентльменам–капитанам, письменно излагать навигационные команды. Я ответил, что на пока не собираюсь делать ни того ни другого, и он, похоже, угрюмо удовлетворился этим.