Джим Моррисон после смерти

Эйми Макферсон стояла у себя на веранде и злобно оглядывала Небеса. Наверное, в двухмиллионный раз после того, как она умерла, её ярость на Господа Бога – как он с ней поступил, как он её предал – вновь достигла критической точки. Да как Он смеет, если только Он вообще существует, так с ней обходиться?! Низкий, бесчестный и вероломный! Она так хорошо потрудилась во славу Его, она сделала столько всего. Она избегала соблазнов и искушений, не потворствовала своим слабостям, жила в воздержании и усмиряла плоть. Она стольким пожертвовала, и все – ради Него, с её точки зрения, Он её предал – бесстыдно и подло. Вся её жизнь строилась на беззаветной вере в то, что она полагала единственной и абсолютной истиной. После смерти ей были обещаны райские куши. Он ей обещал. А потом изменил своему слову. Когда Эйми Макферсон оказалась в Мире Ином, она обнаружила, что никто её тут не встречает, не раскрывает божественные объятия – что если ей нужен Небесный Рай, она должна создавать его самостоятельно. Бог не явился к ней во всей славе своей, даже не заглянул на чашку чаю, и она начала сомневаться, а есть

Но даже если Он есть, Он, видимо, убеждён, что этот нематериальный набор «Сделай сам» – вполне достаточная награда за жизнь, целиком отданную любви и беззаветной преданности, жизнь, исполненную религиозного рвения, истовых молитв, восхвалений и униженного смирения. Он выдал ей чистый кусок небесного пространства, а уж заполнять его надо было самой. После всех обещаний и чаяний Небеса, которые она получила или восприняла, возникли исключительно из её собственного воображения, без всякой помощи и поддержки с Его стороны. Он даже не позаботился выдать ей руководство по сборке и эксплуатации.

Эйми Макферсон стояла у себя на веранде и злобно оглядывала Небеса. Всё это – только её творение. Целиком и полностью. Вообще-то, наверное, это должно быть приятно, хотя бы по той причине, что творец должен гордиться споим творением. Называется: удовлетворение от выполненной работы. Однако гордость своим творением, равно как и удовлетворение от выполненной работы, меркли перед предательством Бога. Образ этих Небес она вырвала чуть ли не с мясом, ценой немалых душевных усилий, из самых глубин своего воображения, и воплотить этот образ вовне тоже стоило сил немалых. Там, на Земле, с той минуты, когда она, укрепившись в вере, твёрдо решила посвятить всю себя Господу Богу, воображение стало ей вроде как и ни к чему, во всяком случае, в нём не было надобности, и вот теперь оказалось, что оно захирело и атрофировалось. Создавать Небеса с нуля – работа трудная и неприятная, тем более что Эйми не думала, что ей вообще придётся работать. Ведь ей обещали покой, утешение и негу. Небеса должны были быть готовы к её появлению – новенькие, дочиста вымытые Небеса, накрахмаленные и взбитые – что-то вроде некоего метафизического пятизвёздочного отеля, где за стойкой регистрации её встретит святой Пётр, ангелы – коридорные проводят её в номер, а там, в номере, её будут ждать домашние зверюшки, всё, что были у неё на Земле: они будут смотреть умными преданными глазами и вилять хвостами, а на подушке будут лежать мятные леденцы – в знак того, что ей здесь рады.

Даже общая концепция оформления – и та далась ей с большим трудом. Поначалу она взяла за основу работы художника Максфилда Перриша, вкупе с диснеевской «Фантазией». Такое заимствование при её поразительно никудышной памяти вылилось в буйство ненатуральных и резких мультяшных цветов: озеро цвета винного индиго, ослепительный ультрамарин безоблачного неба, тёмно-зелёные кипарисы и сосны на мысе на том берегу. Горы цвета сливочного мороженого вдалеке и ненатурально фиолетовая трава, утыканная ромашками идеально правильной формы – выдержанные в рисованном стиле диснеевской школы, – смотрелись совершенно неправдоподобно, не говоря уж обо всём остальном. Эйми пришлось признать, что выступы мрамора в золотых прожилках напоминают какое-то странное, малосъедобное блюдо из тёртого сыра. И это – её недоделка, её недочёт. Похоже, ей просто было не дано создавать минералы и камни более-менее аутентичного вида. Ведь есть же люди, которые просто физически не в состоянии нарисовать руку. Вот как раз такой случай. Воспоминания же о Максфилде Перрише вылились в небольшой неоклассический храм на краю скалистого мыса, что вдавался в озеро ярдах в двухстах оттого места; где Эйми сейчас стояла. Перриш также вдохновил её на создание полудюжины юных девственниц в прозрачных струящихся одеяниях. Девы – такие беспечные юные феи – кружились, взявшись за руки, в нескончаемом хороводе с базовой хореографией в интерпретативной традиции Айседоры Дункан. Дисней, с другой стороны, явно ещё сказался в кроликах, и оленятах, и беззаботных весёлых птичках, что порхали в безоблачном небе и выпевали сладенькие мелодии сентиментальных попсовых песенок тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, пока Эйми стояла па веранде и озирала своё Творение.

Как будто почувствовав, нет, разумеется, не о чём она думает, а так – общее настроение, одна птичка спустилась и зависла дюймах в восемнадцати над её головой, приветливо улыбаясь и чирикая разрозненные фрагменты из «Over the Rainbow». Эйми вдруг разъярилась и замахала руками, отгоняя не в меру общительную пичугу:

– Кыш отсюда, ты, глупая тварь! Пошла к чёрту!

Птичка ловко увернулась от руки Эйми, однако же не улетела. Поднялась ещё дюймов на шесть и снова зависла в воздухе, насвистывая припев из «Swinging on a Star». На этот раз Эйми в буквальном смысле набросилась на неё с кулаками и, как ни странно, попала. Удар застал птичку врасплох. Её отбросило назад, а над головой завертелись – уж совершенно в мультяшном стиле – мелкие звёздочки, солнышки и планеты. Эйми невесело усмехнулась:

– Будешь знать, как ко мне приставать, летучий грызун.

Птичка встряхнулась и потеряла при этом три пёрышка, которые, медленно кружась в воздухе, опустились на веранду. Потом взглянула на Эйми с немым укором и улетела прочь. Эйми со злобой смотрела ей вслед.

– Надо вас всех стереть на фиг и начать все по новой.

В такие минуты сомнений, тягостных раздумий, тревог и уныния Эйми корила и даже ругала себя зато, что состряпала эти дурацкие Небеса, напоминающие корявенький и неумелый мультик с плохой прорисовкой на чёрном бархате, под саундтрек из «Белоснежки и семи гномов», только с примесью расслабляющих нью-эйджевых наигрышей. В такие минуты было несложно поверить, что даже её собственные творения – включая миленьких певчих птичек – если пока ещё и не обернулись против неё, то уже втайне смеются над её дерзкими, честолюбивыми устремлениями. К счастью, когда обнаружилось, что прозак и валиум здесь возникают буквально из воздуха, стоит только про них подумать, у Эйми появилась возможность контролировать длительность и частоту этих приступов меланхолии; теперь и само сотворение Небес и созерцание, так сказать, законченного продукта уже не вгоняли её в депрессию.

Сначала она ещё верила, что Бог придёт к ней, чтобы поздравить, когда она завершит работу над сотворением Небес – к обоюдному удовлетворению: и Его и Её. Но эта вера уже очень скоро зачахла и тихо почила в бозе, когда Господь Бог так и не соизволил явиться к ей во всей своей славе, а ведь она так ждала, так ждала. Когда не случилось ни лучезарной радуги, ни столпа огня, ни даже какого-нибудь завалящего голубя, её отношение в корне изменилось и решимость окрепла. Если Бог так бесчестно её оставил, она Его тоже отвергнет. Она ему не нужна, значит, и Он ей не нужен. Она будет и дальше творить свои Небеса, все больше распространяя их в пространстве, и они будут открыты для всех, кто придёт. Это будут настоящие Небеса, как раз такие, к каким стремится всякая праведная христианская душа – именно то, чего означенная душа ждёт и что ей действительно необходимо после травмы смерти и её непосредственных последствий, – до последнего золотого луча, струящегося водопада и верного колли. С той только разницей, что вместо Бога здесь будет она сама. Эйми Макферсон. Она станет сосредоточием совокупных восхвалений и благоговейного обожания; она станет счастливым реципиентом хвалебных гимнов и славословий. Она, разумеется, понимала, что для этого надо будет кое-что подкорректировать, и особенно в сознании мужиков, чтобы они её приняли в качестве легитимного божества. С другой стороны, она может сразу рассчитывать на беззаветную преданность всех феминисток, утверждающих, что Бог был женщиной. Она отдавала себе отчёт, что найдутся и совершенно упёртые фундаменталисты, которые даже в смерти не примут свершившийся факт и не признают законной её божественность. Но для таких, самых упрямых, всегда есть Голгофа и Преисподняя.

При жизни сама эта мысль – обыграть Бога в его игре – была бы предельным богохульством. Здесь, в жизни загробной, они с Богом вроде как на равных, во всяком случае, такое складывалось ощущение, а концепция богохульства предполагает значительную дистанцию между хулящим и хулимым. В конце концов, богохульство – это смертный грех, а Эйми, поскольку она умерла, к смертным уже не относится. Разумеется, если Господь всё же заметит её старания и начнёт возражать, она будет счастлива пасть перед Ним на колени. Если Он ей назначит гореть в вечном пламени или придумает какую-то особую кару за её дерзость и самонадеянность, значит, так тому и быть. Во всяком случае, она хоть будет знать, что Он обратил на неё внимание. Её планы не были столь грандиозными поначалу. Она решила, что её Небеса будут скромным, но при этом привилегированным местом, что-то вроде закрытого райского клуба, для неё и для парочки-другой миллионов верующих, которым захочется здесь поселиться. К несчастью, Эйми Макферсон страдала манией величия в тяжёлой форме и пребывала а полной уверенности и собственной непогрешимости – в этом она была схожа с упёртыми проповедниками-евангелистами – и никогда не умела вовремя остановиться. Идея о собственных Небесах прирастала и множилась, пока не пришла к логическому завершению: Эйми решила, что загробная жизнь устроена в корне неправильно и нужна Священная Миссия, может быть, даже Крестовый Поход, чтобы в принудительном порядке реконструировать Мир Иной, согласно её представлениям о правильных Небесах. Только тогда вновь умершие могут быть уверены, что библейские обещания и предсказания – не пустой звук, что все обязательства и соглашения будут выполнены, пусть даже для этого ей придётся занять место отсутствующего Всевышнего. К несчастью, её более чем скромные творческие способности совершенно не подходили под столь масштабный замысел. Какое-то время, когда они с Сэмпл составляли единое существо – хоть постоянно ссорились, но все равно кое-как уживались в одной мнимой плоти, – у них получалось работать вместе. Эйми размечала пространство; Сэмпл дорабатывала детали. Однако Сэмпл быстро вошла во вкус и начала давать выход своей извращённой чувственности, упрямой гордыне и извращённой, опять же, тяге ко всему нездоровому, мерзкому и тошнотворному. Небеса Эйми начали покрываться отдельными зонами искажений, пятнами иррационального, причём среди них было немало таких, о которых и говорить-то противно, не то что на это смотреть, и их разделение – двух сестёр, Эйми и Сэмпл, – сделалось неизбежным.

Они разделились. Благодаря уникальному, ими же и придуманному бинарному расщеплению, они разорвали своё единство – и вместо одной стало две. Потеряв половину своего существа, Эйми нашла утешение в своей одержимости: переделать свой личный Рай во всеобщие Небеса, или во Все Небеса, как она называла это про себя. Без этих Всенебес она так и останется такой же, как все, – ещё одной бывшей смертной в придуманном мире, состряпанном из иллюзий и воображаемых удовольствий. Если ей не удастся склонить остальных к своей точке зрения, тогда чем она отличается от того идиота, кто объявил себя Моисеем, устроил этот свой квазисинемаскоп с широкоэкранными постановками на библейские темы и проводит свою вечность в праведном гневе, карая грешников собственного изготовления, снова и снова, и мир без конца, навсегда, аминь. Хотя Эйми никогда не призналась бы в этом даже себе самой, удаление сестры-половины из исходной шизоидной личности помогло ей избавиться от значительной части внутренних ограничении, что сдерживали её раньше. Эйми вдруг обнаружила, что после ухода Сэмпл её собственный маниакальный энтузиазм и одержимость сделались ещё более маниакальными и безоглядными, то есть практически неудержимыми. Но и депрессии стали более тяжкими и затяжными. Расставшись со своей явно опасной тёмной половиной, Эйми сама стала опаснее и темнее.

После раскола сестры почти не общались друг с другом, хотя постоянно друг друга чувствовали – эта эмпатия была такой сильной, что подчас становилось жутко. Сэмпл проводила всё время в сомнительных развлечениях в своём личном пространстве, которое создала, отделившись от Эйми. Эйми ни разу не была у сестры, но она хорошо представляла себе, на что это похоже: на Ад, как он видится Сэмпл. На самом деле все это как нельзя лучше согласовывалось с планами Эйми. Её Небеса, и для равновесия – равнопротивоположный Ад, созданный Сэмпл; такая вот ньютоновская теология. Впрочем, это отнюдь не значило, что она собиралась наведаться в гости к сестре.